Один день солнца (сборник)

— Нехорошо говорить про мертвого чего ни есть, ему и так не слаже всех, такая уж судьба, неизвестно еще, что с нами будет.

— Ой, да-а!.. Да-а!..

— И давай не касаться этих разговоров, я тебе уже сказала. Хождение его ко мне было пустое, я тебе поклянуться могу, чтоб ты перестала думать. А что он принес тут… раз и два: и вот, что ношу, потому что ноги не во что было сунуть, и хлеба буханку, и еще тут одна вещь — не знаю с кого и на кого, эта цела, можешь сразу взять — все верну, когда заимею, до крошки последней…

Личиха молча качала непокрытой головой, смотрела широкими глазами, и Ксения никак не могла избавиться от мысли, что та не понимает ее так, как могла бы понимать совсем недавно. Словно бы порча какая коснулась ее издалека и то проявится, как цвет на лице, то опять уйдет внутрь, не давая уравновеситься и успокоиться. Но это было не так.

Не сблизившись за долгие годы соседства, сталкиваясь случайно, почти не обмениваясь при этом ни единым словом, Ксения просто не знала и не понимала Егорову жену, о чем, впрочем, и ничуть не жалела. Это была женщина совершенно иного склада: когда, к примеру, кто-нибудь говорил ей что-либо понятное и веское, она вполне осмысленно воспринимала речь и, казалось, соглашалась с доводами собеседника, но стоило тому замолчать, а ей опять остаться со своими мыслями, она — человек подозрительный и мало кому верящий — словно бы сразу забывала доказательства и советы и снова каменела на опоре собственного опыта и инстинкта.

И все-таки жалость брала верх: Ксения видела, что соседка, эта ведьма — как называли ее многие в Городке, — всегда упрямая, как и муж норовистая и бесстыжая баба, сидела перед ней растерянная и беззащитная. Оказалось, что у нее, так неожиданно, так удачно и прочно ставшей на ноги при чужой власти, возвысившей ей мужа и утолившей скрыто носимую в душе всегдашнюю жажду благополучия, в один час все оказалось потерянным, как будто никогда и не было, в миг единый обгорели слюдяные крылья, и нечем было махать — остались одни голые руки… Вот уж верно: не ложись пока спать, не зная, как встать…

— А у сестры-то что твоей? — спросила Ксения, чтоб окончательно перевести разговор. — Правда, дом сгорел?

Личиха подняла брови еще выше, набело обнажая и без того выпученные глаза, сказала потишевшим голосом:

— Сгорел!.. Соседи, собаки, — завистники!..

— Соседи? Да что ты?!

— А кто-о? Свекор ейный в волости служит, приезжал со спецами… Да ить не пойман — не вор.

— И весь сгорел?

— Что ты! Голо место!.. Труба одная, глядеть страшно…

— И дети есть?

— Ну а как? Двое. Третий был — в колодец упал…

— Господи, все вода…

— Не говори. А твой-то, помнишь?.. Тоже ведь чуть не утоп… И это я, — вспомни!.. Я крикнула ему, я ему, чтоб не отцеплялся от этого… Куда ж там ему? Там ему с головой!.

Как не помнить: хотя и не видала глазами, да так переживала, точно все сама и вершила. И это ведь тоже какой-то ниточкой связало их на время, помогло поглядеть друг на дружку без нервов в первые дни.

…Петька Лобан, года на три старше Костьки, на спор взялся перевезть его на спине через Узкий проход. Река там вдвое меньше, но быстрей и холодней, и такое делали — перевозили на себе маленьких ребята посильней да позадавалистей. Спор был горячий, Костьку самого, можно сказать, никто и не спрашивал, хотя и ему надо было насмелиться одолеть на чужой спине глубину.

В воду кинулись всем гамузом, вокруг поплыли все, кто умел. Лобан до середины греб — даже голос изредка подавал, потом примолк и задышал трудней, потому что Костька, еще раньше почуяв его неуверенность, ухватился за шею сильней, затруднил дыхание. Близко от берега Петька, торопясь достать дна, промахнулся ногой, глотнул воды и дернулся вверх, хрипнул, всех пугая:

— Пусти, уже мелко!..

Тут страх заставил всех заорать, потому что боялись за одного — за того, кто не умел плавать:

— Держись!..

— Не отпускай его!..

— Еще носки не достают!..

Чуть выше от купанья, от места, где поскидывала штаны вся суматошная братия, полоскала стирку Личиха — с белым бельем любила ходить сюда, где и вода была посветлей, и камни для колочения получше. И она, когда бросала валек, слышала, как и на чем рядились спорщики, даже остановить хотела, да как-то упустила момент, а когда притихший табунок поплыл, разогнула спину, стала следить за рисковой командой. И вот когда поняла, о чем закричали остальные заспинному неумеке, поддала и своим голосом на всю речку:

— Не отцепляйсь! Держись крепче, утонешь!..

Потом, когда все же сумели не захлебнуться окаянные бесенята, достигли берега, она, грозя пальцем, крикнула Костьке бежать обратно через городской мост. Так в прилипших трусишках и засеменил герой по зареченским проулкам, мокрый, но радый, что живым остался. Все, выходит, выдержали геройство, и Петька Лобан в первую очередь. Но еще в мирное время Петьке первому пришлось и горе испытать: отец его, вагонный сцепщик, под буфера угодил — оступился на скользкой шпале. В Городке его похороны были первыми с речами в клубе: он был член партии и стахановец. Вскоре Петька с семьей куда-то переехал. А память осталась.

…Разговор не приносил облегчения, Ксения смахнула со стола невидимые соринки и сказала:

— Ладно, чего болячки ковырять, давай думать, как жить будем…

Рыжоха знала многое. Она даже, оказывается, уже пробовала самогонку — тайком от отца и матери, и вкус ее, как сказала, показался ей очень противным. Костька с Вовкой испытать его еще не успели, но, соглашаясь, поддакивали: верно, вкус не очень… Рыжоха здорово разбиралась в базарных ценах, знала, в каких местах и чем там торгуют, что и когда выгодно покупать и продавать, какие товары имеют хороший сбыт в деревне. Была она сытой и сильной, и если не ростом, то сложением заметно обошла своих бывших одноклассников. Грудь ее, почти такая же, как у взрослых женщин, налившаяся внезапно, за одну последнюю зиму, даже, казалось, мешала ей дышать. Такое, во всяком случае, предположил Вовка, с которым Рыжоха стала заигрывать в первый же день, как они с матерью переселились в савельевский сарай.

Сразу же как только выпала возможность, она повела их на базар и, едва скрылся дом, достала из-за пазухи и показала украденную у матери батистовую кофточку. Кофточка была, конечно, не Личихина — не ее фасона и не ее размера, она бы не налезла даже на Рыжоху. Это она и сама подтвердила, сказав коротко и ясно:

— Отец где-то достал.

— А как же ты взяла? — спросил Костька.

— Из сундука… — Она ответила и усмехнулась — Вот так, ручками… — Потом, чтобы успокоить их, добавила: — Она его редко открывает, а до дна вообще не докапывается, там у нее все уложено и нафталином пересыпано. Дома я не знала, где ключ, а тут увидела. Она на речку, а я — раз, и все.

Было как-то неловко и даже страшновато, но Рыжоха вела себя совершенно спокойно. Пока Костька с Вовкой, стыдливо отделившись от нее, толкались по бывшему мясному ряду, где на длинных лотках торговали теперь всем чем бог пошлет, она с кофтой в руке прохаживалась в самом тесном месте, у ворот, где движение было наиболее оживленным.

Около рассохшихся молочных столов прямо на земле несколько старух разложили свое богатство. Чего только не лежало у них на расстеленных, прижатых по углам камнями вытертых клеенках: горстки гвоздей, старые дверные ручки, подсвечники, замки с ключами и без ключей, ношеные фуражки и рамки для фотографий, железные, вычищенные песком вилки с тонкими истертыми зубьями, разномастные пуговицы, тарелки и стаканы, мужские подтяжки и гамаши, щипцы для сахара и плойки… Поближе к торговкам, под руками, лежал товар подороже: кусок мыла, пара обуви…