Один день солнца (сборник)

Ипатовы, соседи Щекотихиных, — всё дети-подростки с расторопной матерью и одноногим дедом — уже растащили сараи, соединявшие их дома, вместе с Личихою и ее дочерью прыскали из кружек на обнажившуюся рубленую стенку, швыряли на нее землю, стараясь докинуть лопатой до карниза — самого легкого выступа, куда мог перекинуться огонь с горевшей избы. Личиха, голося, успевала раз и два воткнуть лопату в землю и кинуть ее на разогретые бревна обращенной к огню боковины, бегала по соседям, звала на помощь, сулила отдать все, что имеет, если удастся отстоять ипатовский, а стало быть, и смежный с ним ее дом.

Ксения с Нюрочкой работали лопатами — бросали с дальнего расстояния землю; она часто не долетала до стены, падала редкой осыпью на завалинку. Землю с дороги кидали и хозяйки соседних домов, — было ясно, что, спасая избу Савельевых, они спасают и свои, вплотную сцепленные дощатыми сараями. Ближе подойти было невозможно: раскаленная стенка ждала мгновенья, чтобы обволочься пламенем.

Внезапным взрывом разметало прошитые огнем сени щекотихинского дома. Визгнули над головами осколки, туча искр взметнулась над пожаром. Упала на колени Ксения, удивленно разглядывая правую руку: осколок пробил ей мякоть ниже локтя и рукав стал быстро тяжелеть от крови. Боли и страха она не чувствовала, но голос, которым позвала Нюрочку, был до неузнаваемости хрипл и тих:

— Нюра!.. Нюра!..

Та ее не слышала.

— Что у тебя там было, паразит?! — вцепившись в плечо одного из сыновей, кричала мать Щекотихиных. Он ревел и все поворачивал мокрые глаза к опавшим стропилам крыльца, точно ожидал нового взрыва.

Нюрочка выронила лопату. Обдувая опаленные пальцы, подбежала к сидевшей на земле Ксении и увидела кровь, падавшую с вытянутой ей навстречу руки.

— Ой! Что это у тебя? Это тебя взрывом?

Ксения, закусив губу, кивнула.

— Больно тебе? Кость задета? — Нюрочка стала поднимать набухший кровью рукав. — Да что же это такое!.. Все сразу…

Постанывая, Ксения смотрела, как алые, горящие на свету капли быстрой цепочкой побежали из-под освобожденной манжеты, обнажилась мокрая, блестевшая от липкой крови рука.

— Мам! Ранило, да? Мам!.. — Костька, успевший отвести сестру, вместе с Вовкой вернулся к загорающемуся дому.

— Ранило… Давай чего-нибудь перевязать… — Нюрочка не знала, что делать. — Может, ко мне сбегать?..

По ее знаку Ксения пошевелила пальцами, согнула локоть, рука слушалась, кости были целы. Нюрочка отогнула ей подол, увидела нижнюю рубашку:

— Давай от нее, у меня нету…

— Рви, Нюра…

В это время вспыхнула долго дымившая ближняя стенка. Огонь скользнул по карнизу к водяной трубе на углу и возле нее сник. Вторая легкая волна его пробежала видней, шире захватывая дорогу, круто уперлась в раструб водостока и уже не исчезала, а быстро, на глазах, стала набирать силу.

— О-ой! О-ой!.. — вскрикнул кто-то из соседей, увидев, что огонь перемахнул через проулок.

Ксения поддерживала онемевшую руку под локоть и, отрывая взгляд от наложенных на руку листьев подорожника, от нервных пальцев Нюрочки, распрямлявших оторванную от рубашки полосу материи, глядела сквозь мутные слезы на обтекаемый быстрым пламенем дом, на ослепшие от огня стекла, за которыми чудился живой дух, метавшийся по оставленной квартире.

— Сыно-ок! — позвала она Костьку.

Тот сразу подошел, подошел и Вовка, у обоих глаза как у стариков.

— Вот ранило меня…

— Мам… ты только…

— А дом мы… не смогли… Не отстояли… Был бы брансбой… Как раньше, увидели б с каланчи, хоть бочку б пригнали… А что же мы?.. Отцу и вернуться будет некуда…

Она прижала здоровый локоть к глазам и заголосила, перебивая отчаянные голоса за спиной, где вперемешку с выкриками слышался треск досок — дальние соседи заранее рушили сараи, разрывая звенья гибельной цепи.

Звенели, лопаясь, стекла, огонь охватил всю наружную стенку и завернул за углы, пополз по крыше сарая.

Потер рукавом глаза и Костька, сказал глухо:

— Коньки там… салазки…

18

В Нюриной хате сидели в комнате все вместе — будь что будет, идти все равно было некуда, а погреба в доме не было. Проездной мост через реку оказался цел, ничто его не брало. Теперь по нему садили из дальнобойных пушек, но снаряды летели вразброд, ни один и близко не угодил в настил или ферму. Несколько их разорвалось на пепелище, раскидав оголенные печи, один — какой-то совсем уже потерянный — развалил жилой дом в сохранившейся части Городка.

Такую же, наверно, дальнего боя пушку немцы поставили вблизи Нюрочкиной избы. Когда она неожиданно бабахнула первый раз, подкинуло весь дом, посыпалась с полок посуда, вылетело несколько листов в окнах. Это было ни на что не похоже: не успели прийти в себя, снова такой же вконец оглушающий удар и снова стук посуды и звон треснувших стекол.

Высоко задрав дуло, пушка стреляла в ту сторону, откуда все громче и ближе слышался гром, а ночью высвечивалось зарево. Немец фельдфебель ловил в наушники указания и криком переводил их солдатам, которые возились у орудийных приборов. Пока другие закладывали в зарядную часть тяжелый снаряд, а за ним гильзу с порохом, наводчики подводили ствол к нужному направлению. Потом все отбегали в сторону, лишь один, отворачиваясь, дергал за шнур, и пушка, трамбуя дрогнувшую землю, подскакивала на колесах и опорах. Видимый глазу снаряд быстро скрывался точкой в прозрачном небе.

Немцев уже била лихорадка. В городе они взрывали все, что еще не успели взорвать и что служило им до последнего часа: здание гостиницы, где размещался какой-то крупный штаб, вокзал, последние крупные дома. Коротко гремели частые взрывы на путях станции и юго-восточных ветках, сохранялась одна-единственная — отходная через реку, но и она, так же как и мост, была давно заминирована. Снова горел винный завод — черные клубы над ним заворачивали, в небо к общей дымовой туче, сгустившейся над железнодорожным узлом города, где гуще всего дымили «вагонка», паровозное депо и резервное нефтехранилище.

Временные хозяева уходили — это было видно по всему. Ночью грохот взрывов и выстрелов усилился, пальба шла уже по городу. Сквозь рамы и запертые ставни несколько раз слышна была тяжелая беготня и отрывистые командные крики, прерываемые дробными очередями. Топали по улице в обе стороны, напряжение и в шаге, и в голосах было крайнее — это было слышно. Пушка, высадившая в доме несколько стекол, замолчала.

К утру стало тише, стрельба и грохотанье ушли дальше.

— Надо выйти поглядеть, — сказал Костька, когда свет уже расщепил полосами всю горницу, как называла Нюрочка комнату, где они просидели, не сомкнув глаз, всю ночь.

— Ну да еще!.. Глядеть… Там, может, эта… — Нюрочка не в силах была представить, что могло ожидать человека за дверью. — Там, может, тебя только и ждут..

Костька горько усмехнулся и поглядел на мать. Та, лелея перевязанную руку, затрясла головой:

— Нет, нет!.. Ни в коем случае!..

Когда она произнесла это, за окнами раздался слабый, но тем не менее всеми услышанный голос.

— Вас?.. Вас?.. — с усилием спрашивал кто-то, не получая ответа.

В доме притихли, напрягли слух, стало слышно, как посапывает уснувшая Лена.