Один день солнца (сборник)

Все сплыло. Все отрубалось, забрасывалось, как камни или как слепые котята на глубокое илистое дно всеми забытого озера…

А как оборачивается… Какой кошмар!.. И всегда — когда не ждешь. Просто — закон, ну просто — закон…

Не думал, что с такого расстояния она ему чем-то ответит, все-таки ответит… Ах, придурок, неужели он ее не знал?..

Ребенок… Елки-палки… Что же он теперь — школьник? Это же сейчас ему…

— Большой? Сколько лет? — Минаков спросил, не подымая лица.

«Господи, твоя воля… Неужто решил, что это от него?»— беспокойно подумала Ольга и быстро ответила:

— Годика три…

Она смотрела, как сын медленно отнял от лица руки и повернулся в ее сторону, как, чтобы сохранить спокойный вид, крепко сопротивлялся он нежданно накатившей радости, — так же точно, как всего минуту назад прятал, утаивал внезапно охватившую его тревогу… Лицо его менялось зримо: вот на лбу разошлись складки, размягчились скулы, в глазах забегали теплые огонечки…

— Годика три? Вот как… Годика три… И нет отца? Это что же, как у Анюты?

Михаилу было смешно. Елки-палки, чего нафантазировал! Сам себе не поверил! Лопух! Вот лопу-ух!.. Хорошо хоть не бухнул чего зря…

Он откинулся к подоконнику и удобно прижал к его прохладному — ребру тугую спину. Он снова двигался по своей колее. А как это здорово, как здорово все-таки быть на своей колее, быть самим собой, обычным и привычным, — ведь это другие делают из тебя черт знает что, выбивают почву из-под ног, и ты плаваешь, как подвешенный, как… это самое — в проруби. А главное — это опора, твердая и надежная опора. Не терять ее — это еще один из жизненных принципов…

— Хороший мальчик, я видела его, — сказала Ольга глухо.

Видела, да. Он чуть с ног ее не сшиб тогда, у калитки, — так шустро удирал от бабушки. А потом, на ходу, взял их обеих за руки — и свою бабулю и Ольгу — и поглядывал снизу озорными глазами…

Повеселевший Михаил что-то горячо говорил. Но слов его Ольга не слышала, только кивала полегчавшей вдруг головой гам, где это делала Лида, и, по Лидиному же примеру, изменяла выражение лица: хмурилась, пыталась улыбаться…

Все ведь так и есть, как должно быть… Что это они с Зинкой напридумывали? Господи-и!.. Да разве отдала бы эта старуха внука? Да ни в жизнь! Вот напридумывали, разложили, что куда… Как курам на смех… Дура-баба — жизнь прожила, ума не нажила… Своих бед мало — в чужую лезешь?..

А Мишка… Мишка, конечно, с головой. Вот он и Лиде не дал повода в чем-то засомневаться, ее саму вовремя приструнил… Ведь чуть не брякнула по-глупому, приготовила уже: «Миш, а мы с Зинкой решили к себе его взять…» Отчего это? По какой такой нужде? Ну вот спросил бы он: «Ты что, мать, в своем уме? У тебя что — приют? Ну, насмешила!..» И что бы ответила?..

Ольга поглядела на сына попристальней, каким-то общим нервным усилием очистила слух… Михаил жарко говорил Лиде:

— Они объяснили это коронарной недостаточностью, — дескать, атеросклероз, тромбоз и тэ дэ, а когда вскрыли — шиш, ничего подобного!

Голос его был трезвым и твердым…

21

Во второй половине дня Михаил и Лида отпросились у Ольги в кино. Но пошли они не в кино, а к своим друзьям Приваловым и там просидели за воскресным столом допоздна. Вернулись домой глубокой ночью, Михаил был изрядно хмелен. В прихожей, разуваясь, потерял равновесие и чуть было не завалился на бок, — наделал много шума.

— Миша! Ну ради бога, ну что ты!.. — Лида, чтобы не потревожить свекровь, прикрыла комнатную дверь.

Но Ольга не спала. Она сидела в темноте и поджидала хозяев. Когда они вошли в комнату, она включила свет и сказала, как и всегда говорила своим детям в таких случаях:

— Господи, я уж испереживалась вся!..

— Маленькие, что ли… — ответил Михаил. Он недовольно глядел на бодрствующую мать. — Чего не спишь-то, елки-палки?!

Ольга, сморщенная, неспокойная, словно пересилившая в себе большую боль, сказала:

— Я уезжаю, сынок…

— Чего-о? — Михаил, уже направлявшийся в дальнюю комнату, повернул к ней смурное лицо.

— Уезжаю я…

— Куда?

— Куда же, домой… Я и билет на завтре взяла…

— Как взяла? Хм… На московский поезд? Да он же проходной, на него билеты-то дают за час до прибытия…

— А мне дали. У вас же свой вагон цепляют и в него дают на любой день…

22

Поезд отходил близко к обеду, и Мишка прибежал проводить мать. Он шел к вокзалу быстро, чтобы успеть хоть за несколько минут, разгорячился. И солнце светило не по-весеннему — ровно и ясно. Минаков вспотел…

В шапке было жарко, и Минаков снял ее, ощутив на мелко стеганной подкладке скользкую влагу. Ладонью он провел по мокрому лбу, вискам, как бы поправляя прическу, а на самом деле сгоняя к волосам обильно выступивший пот. Потом медленно распрямил лопатки, чтобы рубаха плотнее облегла спину, и поочередно притиснул к телу сунутые под мышки кисти рук. Неприятный зуд под мышками исчез.

«Вот хамы, задерживают поезд, — с растущим раздражением думал Минаков, то и дело поглядывая на перронные часы. — Никогда тут порядка не будет…»

Он перевел взгляд на окно вагона, приподнял руку. Мать, приблизившая лицо к самому стеклу, в ответ прикрыла глаза и легонько закивала головой. Когда она подняла веки, Михаил снова, косясь, смотрел на часы…

Ольга поздоровалась с соседями по купе. Сухонькая старушка заправляла в кефирную бутылку пучок березовых веток с лопнувшими почками. «Господи, скоро же пасха», — вспомнила Ольга.

В горле с самого утра не рассасывался тугой комок. А как только она увидела на перроне сына, совсем стало невмочь… Прямо не взять воздуху… Так вот в детстве — ох, память, как отмеряет былое! — она не могла однажды продохнуть от волосатой пробки в груди, наглухо перекрывшей путь дыханию. Хоть помирай… На пасху мать снарядила ее в Старый Воин, в церковь, за святым огнем, а у нее на обратном пути задуло свечку, — видно, развернулся как кулечек, закрывавший пламя. Уже своя деревня была близко, Ольга — от радости, что сохранила огонек, — ног под собой не слышала, ликовала и наказала сама себя: погас огонек. Повернула было назад, да уж тьма подошла, и огарок вконец истаял и оплыл — и на полдороги не хватило бы.

Вот тут и подступила к горлу каменная тяжесть… Матушка, царство небесное, очень набожна была, но не от страха перед нею было горько, — так близка казалась радость от исполненного дела. Когда размяк в зобу ком и ручьем плеснули жаркие слезы, от Старого Воина подошли две богомолки, с огоньками, умело сберегаемыми в газетных фонариках. Они кое-как утешили Ольгу, зажегши ее остывшую свечу и уверив отчаявшееся дитя, что источник святого огня един и не теряет сути своей от множения. Но без прежней радости передала Ольга матушке огонек. Затаясь, смотрела, как возжигает она лампадку чужим пламенем, и дробный подыконный светлячок казался ей ложным и жалким…