Один год из жизни Уильяма Шекспира. 1599
Шрифт:
В последней сцене, убив Клавдия и будучи смертельно ранен, Гамлет вдруг слышит «бранный шум» (V, 2) — Фортинбрас возвращается из похода на Польшу со своей армией. Умирая, Гамлет предрекает корону Фортинбрасу: «Избрание падет на Фортинбраса; / Мой голос умирающий — ему» (V, 2). Чем объяснимы последние слова Гамлета? Либо они сказаны с иронией, либо это слова человека, осознающего, что ничто не вечно под луной, ведь когда-то прошло время даже таких великих личностей, как Александр Македонский или Цезарь. Появление Фортинбраса с армией, способной творить беспредел, говорит о том, что власть перейдет к нему, — теперь Дания для норвежца — легкая добыча. У Гамлета нет иллюзий о судьбе своей страны — ею будет править государь, легко пожертвовавший жизнью своих людей ради достижения корыстных целей. Пьеса, в начале которой датчане спешно готовятся к обороне, чтобы противостоять войску Фортинбраса, заканчивается полным
Позволив трагедии развиваться так, как она сама того пожелает, Шекспир создал истинно трагического героя, но из-за монологов Гамлета развязка выбивалась бы из общей канвы, слишком отличаясь от традиционного финала трагедий мести, где герой наконец обретает мир с самим собой, исполнив задуманное. Шекспиру предстояло выбрать между цельностью характера героя и цельностью сюжета — он предпочел последнее. Еще раз перечитав текст, Шекспир решил отказаться не только от длинного монолога Гамлета, но и от разговора Гамлета с капитаном Фортинбраса (IV, 4). Остался лишь небольшой фрагмент из девяти строк — разговор норвежского принца с капитаном. Во второй редакции в пятом действии Гамлет ничего не знает о прибытии Фортинбраса и не высказывается язвительно в его адрес; поэтому строки, в которых Гамлет отдает свой голос именно ему, звучат гораздо более оптимистично. Они воспринимаются не столь противоречиво и потому, что во второй редакции «беззаконные удальцы» («lawless resolutes») армии Фортинбраса становятся «безземельными» («landless resolutes», I, 1) — то есть уподобляются тем средним сыновьям и наемным воинам, что пошли за Эссексом искать свое счастье в Ирландии.
Отказавшись во второй редакции трагедии от монолога Гамлета в четвертой сцене четвертого акта, Шекспир сместил центр тяжести пьесы. Теперь наибольшее значение приобретает монолог, который герой произносит незадолго до встречи с Фортинбрасом.
В третьей сцене четвертого акта Клавдий, спасая себя, посылает Гамлета на смерть:
Британец, сделай это;
Как огневица, он мне гложет кровь;
Будь мне врачом; пока не свершено,
Мне радости не ведать все равно.
Так как Шекспир убрал монолог Гамлета из следующей, четвертой, сцены четвертого акта, Клавдий кажется нам гораздо более страшным соперником, чем Фортинбрас, — он тот, чье слово закон, и так будет вплоть до пятого акта. В конце пьесы Шекспир наконец выведет на передний план внешний конфликт, показав реальную борьбу между соперниками, чего так ждала его публика.
Во второй редакции противник Гамлета не Фортинбрас, роль которого Шекспир изменил, сделав менее значимой, а Лаэрт. Он гораздо более достойный соперник для датского принца, а в чем-то и его своеобразный двойник. Во второй редакции Гамлет говорит Горацио:
Но я весьма жалею, друг Горацио,
Что я с Лаэртом позабыл себя;
В моей судьбе я вижу отраженье
Его судьбы… ( V, 2 )
Таким образом Гамлет ищет примирения с Лаэртом (в первой редакции текста он делает это, поддавшись на уговоры матери).
Шекспиру, однако, все еще предстояло объяснить, почему Гамлет убивает Клавдия. Поэтому драматург добавляет несколько важных строк к реплике Гамлета во второй сцене пятого акта. В первой редакции Гамлет просто перечисляет прегрешения Клавдия:
Не долг ли мой — тому, кто погубил
Честь матери моей и жизнь отца,
Стал меж избраньем и моей надеждой,
С таким коварством удочку закинул
Мне самому, — не правое ли дело
Воздать ему вот этою рукой? ( V, 2 )
Его размышления на этих словах прерываются, так как на сцене появляется Озрик. Понятно, почему Шекспир не стал продолжать речь Гамлета — после монолога «Как все кругом меня изобличает» вопросы Гамлета кажутся сугубо риторическими, а интонация — граничит с жалостью к себе самому. Может быть, сделать то, что должно, — это и «правое дело», но в мире, где все так относительно, разве можно что-то изменить? В ходе правки
первой редакции Шекспир решил чуть отодвинуть выход Озрика и расширить монолог Гамлета на две строки, добавив новую мысль:И не проклятье ль — этому червю [canker]
Давать кормиться нашею природой?
Эта реплика перекликается с репликой Клавдия о том, что, избавившись от Гамлета, он излечится. Однако очевидно: король и есть тот самый гнойник, что разрывает Данию изнутри. Чтобы исцелить государство, Гамлет должен избавиться от нароста, ибо этого требует божественная справедливость, а иначе нет ему спасения. Гамлет решает убить короля, чтобы освободиться от греха, а не потому, что так ему велит долг. Герой понимает: теперь он может «ополчась на море смут, сразить их / Противоборством», так как ничего не боится (вспомним монолог Гамлета «Быть или не быть», где Гамлета гнетет страх «чего-то после смерти», III, 1). Во второй редакции Гамлет больше не потерян, он не думает о тщете мира и потому наконец способен совершить убийство. Перемена во всех смыслах разительная: кажется, Шекспир наконец нашел скрытую пружину текста, которая изменила ход развития сюжета. Другие строки — «…божество / Намерения наши довершает» (V, 2) и «нас не страшат предвестья, и в гибели воробья есть особый промысел» (V, 2) теперь обретают смысл, подкрепляя довод о том, что спасение возможно только благодаря мести. Гамлет твердо намерен убить Клавдия, как он и хотел однажды сделать до этого, вспомним его монолог из третьего акта:
Назад, мой меч, узнай страшней обхват;
Когда он будет пьян, или во гневе,
Иль в кровосмесных наслажденьях ложа;
В кощунстве, за игрой, за чем-нибудь,
В чем нет добра[20]. ( III, 3 )
Вплоть до самого конца пьесы в обеих редакциях главный герой задумчив и меланхоличен. Лишь в самом финале два Гамлета расходятся, но оба образа по-своему цельны и закончены.
Шекспиру также пришлось изменить слова Гамлета, которые герой произносит перед дуэлью с Лаэртом. В первой редакции реплика Гамлета словно подводит итог тому, о чем он размышлял в монологе «Быть или не быть», говоря о бездействии: «Если теперь, так, значит, не потом; если не потом, так, значит, теперь; если не теперь, то все равно когда-нибудь; готовность — это все. Раз то, с чем мы расстаемся, принадлежит не нам, так не все ли равно — расстаться рано? Пусть будет» (V, 2). Гамлет говорит: нам неизвестно, что случится дальше, а потому не стоит ни о чем жалеть, ибо нельзя сожалеть о том, чего не знаешь. Сэмюэл Джонсон так отозвался об этих философских словах Гамлета, перефразировав их: «Отказываясь от чего-то, человек не знает, как могла бы повернуться его жизнь, последуй он этим путем, и потому незачем сожалеть о той жизни, что ты оставил».
Во второй редакции Шекспир изменил последнее предложение, сделав его менее удручающим. Наконец Гамлет находит ответ на вопрос о страхе загробной жизни: «Готовность — это все. Раз то, с чем мы расстаемся, принадлежит не нам, так что же это значит — расстаться своевременно?» (V, 2). Теперь Гамлет гораздо более решителен. Шекспир также вычеркивает и философскую фразу Гамлета «Пусть будет». И хотя Гамлет во второй редакции также утверждает, что смерть неизбежна, и потому неважно, умрет человек молодым или в старости, акцент смещен — от невозможности узнать будущее до незначительности обладания им, поскольку мы ни над чем не властны. Сэмюэл Джонсон пишет: «Гамлет мало думает о том, что оставляет позади не потому, что он не сможет взять это с собой, а потому, что его занимают другие, вечные вопросы бытия». Джонсону ближе Гамлет из первой редакции, философ, хладнокровно смотрящий на мрачный мир, чем новый Гамлет, в сознании которого месть связана со спасением и отречением от вещественности мира.
Эти сокращения дорого обошлись Шекспиру (начиная с XVIII века редакторы начали компилировать текст пьесы, с большой неохотой расставаясь со строками, вычеркнутыми драматургом из первой редакции). Причина, по которой Гамлет должен совершить священный акт насилия (не дать червю «кормиться нашею природой»), перекликается с тем, почему заговорщики в «Юлии Цезаре» хотят убить Цезаря: «Идя на это дело / Должна вести не месть, а справедливость» (II, 1), — и — еще шире — с мыслью о том, что с точки зрения божественной справедливости убийство тирана оправдано. Но в «Юлии Цезаре» Шекспир также показал и обратное: несмотря на это, в реальном мире, полном хаоса и кровопролития, происходит совершенно иное.