Одиночный полёт

– Командир, режим!

У него хороший штурман. Он знает свое дело. Хороший штурман, еще не оторвавшись от земли, думает о ветре. Он всегда с недоверием относится к груде метеосводок, которыми его снабжают перед полетом. Едва поднявшись в воздух, он хочет сам узнать скорость ветра, его направление, снос машины. И, как правило, его данные резко отличаются от тех, которые он получил на земле. Земля всегда отстает от событий, происходящих в воздухе.

А сейчас, перед бомбометанием, ветер штурману особенно нужен...

Две минуты, пока штурман, припав к окуляру визира, ловит одному ему видимые ориентиры, кажется, что машина замерла в воздухе. Ни одна стрелка не сдвигается даже на десятую долю миллиметра.

– Промер окончен, - сообщает штурман.
– Хороший ветерок получился, командир! Повторять не надо.

Приятно дать штурману хороший ветер. Штурманы редко бывают довольны ветром. Иногда приходится повторять режим по три, четыре, пять раз, и тогда работа летит к чертям. Тогда каждый думает о том, чтобы хоть как-то разделаться с этим проклятым полетом, от которого добра ждать не приходится. Они хорошо работают. Они хороший экипаж.

– Командир, осталось семнадцать минут.

– Понял. Стрелок, вы слышали? До Кенигсберга - семнадцать минут.

– Слышу. Семнадцать.

– Как кислород?

– В порядке, командир. Идет.

– Штурман, у вас как с кислородом?

– Все хорошо. Спасибо. Командир, начинайте набор. Держите шесть метров в секунду.

– Понял. Шесть.

Нос самолета чуть приподнимается. Они уходят от земли все дальше. От враждебной земли, на которой рассыпано довольно много огней. Но эти огни капитана на радуют. Они вызывают в нем раздражение и глухую злобу.

5

...Когда Царев ушел, капитан поднялся и развел в печурке огонь. Подбросив дров, он посидел, задумчиво глядя на пляшущие язычки пламени.

Майор Козлов и старший лейтенант Царев... Один терпеть не может его, Добруша, второй расположен настолько дружески, что готов на самопожертвование. А в итоге - горечь от встречи и с тем, и с другим. Ну что стоило Цареву сказать, что машина у него, Добруша, не так уж и плоха, а полет на Кенигсберг - это задание, с которым справится и ребенок? Зачем искать какие-то другие причины полета на Кенигсберг, кроме тех, которые есть на самом деле?

Капитан вздохнул. Им овладела странная апатия, в мозгу проносились обрывки мыслей, никак не связанных с предстоящим полетом. Лицо погибшего стрелка, истребитель "И-16", на котором он летал в начале войны, маленькая женщина, штурман Назаров, трубка "Дарю сердечно..."

До вылета оставалось тринадцать часов. "Ладно, - подумал он.
– Я должен бомбардировать Кенигсберг, и покончим с этим".

Он снова подумал о штурмане Назарове. Вот кто ему нужен. Назаров хороший штурман. Правда, он из экипажа Козлова, и это даст майору лишний повод для различных домыслов. Но с этим считаться не приходится. Капитан поднялся и снял с гвоздя куртку. Но в этот день все складывалось неудачно. Не успел он одеться, как снаружи послышался шум шагов и в землянку спустился старшина Рогожин.

– Можно, командир?

– Входите, - буркнул Добруш, окидывая взглядом землянку в поисках фуражки.

Старшина остановился у порога и переступил с ноги на ногу. Он был тучен, форма сидела на нем мешком.

– Василь Николаич...- прошепелявил старшина, прижимая руку к левой щеке.

– Что это с вами?
– спросил капитан.
– Простыли? Рогожин помотал головой.

– Зуб проклятый... Хоть матом кричи.

– Коренник?

– Коренник, Василь Николаич.

– Плохо дело. Лечить надо.

Добруш похлопал рукой по одеялу на варах, приподнял подушку. Фуражки нигде не было.

– Вылечишь зверюгу... как же. Доктора три раза драли.

– Не помогло?

– Укоренился.

– Плохо дело, - повторил капитан. Рогожин тяжело вздохнул.

– Василь Николаич?, а Василь Николаич...- сказал он после молчания.
– Вам надо поглядеть левый мотор.

– Что там еще?
– недовольно спросил Добруш.

– Сбрасывает обороты.

– Знаю. Я проверял вечером.

– Сейчас он сбрасывает почти сто пятьдесят, - тихо сказал старшина.

Капитан повернулся к Рогожину, вынул изо рта трубку и внимательно поглядел на него.

– Зажигание проверили?

– Все проверили, Василь Николаич. Дело не в том. Капитан сдвинул брови.

– А в чем?

– Мотор после второй перечистки.

– Правый тоже после второй перечистки. Старшина тихонько вздохнул.

– Это правда, Василь Николаич. Только в нем не взрывалось полтонны железа. Добруш поморщился.

– Ну, это преувеличение.

– Не, Василь Николаич, - покачал тот головой.
– Не преувеличение. Вы посмотрели бы, какая там была каша после...

– Да, да, - нетерпеливо сказал капитан.
– Это большое упущение с моей стороны. Впредь буду внимательнее.

О том, в каком состоянии был мотор, когда он посадил машину, капитан знал не хуже Рогожина. Они вместе проверяли его, и Рогожину не стоило говорить об этом. Старшина смутился.

– Простите, Василь Николаич...

– Прощаю, - буркнул тот.
– Что вы предлагаете? Старшина сдвинул стоптанные каблуки, втянул, насколько это было возможно, перевалившийся через ремень живот и приложил руку к пилотке.

– Товарищ командир, предлагаю выбросить мотор в металлолом.

– Так...

Наконец Добруш вспомнил, что оставил фуражку в штабе. "Этого еще не хватало, - подумал он с раздражением.
– Сегодня я делаю глупость за глупостью. Если мотор сбрасывает сто пятьдесят оборотов, то никакой штурман не поможет. И можно обойтись без фуражки". Он потер рукой лоб.

– Ладно. Сейчас посмотрим.

6

Самолеты стояли на опушке березовой рощицы, Еще несколько дней назад здесь было тридцать семь машин, внушавших уважение своим грозным видом. Сейчас их осталось всего шестнадцать - усталых птиц с покалеченными крыльями, пробитыми фюзеляжами, обнаженными моторами. И аэродром оказался непомерно велик. Од превратился в огромную пустыню.

...Это случилось в тот день, когда они бомбардировали станцию. Самолет только успел приземлиться, как в воздухе раздался гул моторов. Добруш, помогавший санитарам выносить из машины штурмана со стрелком, сначала не обратил на это внимания: может, возвращается задержавшееся звено. Потом что-то словно кольнуло его, и он обернулся. С востока, из-за кучевого облака, звена за звеном выплывали черные косокрылые "хейнкели".

Добруш бросился в кабину бомбардировщика. Обламывая в спешке ногти, пристегнулся к сиденью и запустил моторы. Он еще успел заметить, как справа, слева от него тоже забегали летчики, бросились к машинам, - и дал двигателям полные обороты. Не разворачиваясь, прямо со стоянки он начал разбег поперек поля. За ним потянулось еще несколько самолетов. А "хейнкели" уже совсем рядом. Он был в воздухе, когда первая волна от взрыва тряхнула самолет, едва не опрокинув его.