Одинокое мое счастье

Мы оба оглянулись на него. Он, несколько отяжелевший от выпитого и этой тяжестью похожий на генерала Лахова, сначала ответил нам долгим, будто скучающим взглядом, а уж потом снова заговорил:

— Уже здесь, в тылу, — потом смолк, как бы прослушал сказанное, и поправился: — Уже под Тифлисом нападают на офицеров, а вы говорите: “В отряд Генина”.

Последние его слова оказались перекрытыми новым сильным хохотом.

— Да не бывший ли командующий докладывал вам об этих нападениях? — спросил, просмеявшись, кто-то из старших офицеров.

Подполковник переждал время, отпил из бокала и неторопливо ответил:

— Извольте читать газеты. В сегодняшней сообщается о нападении где-то под Тифлисом, в Горях или в Горах, местных жителей на двух чинов, находящихся там в госпитале. Нанесены ранения. Кажется, один от ран скончался.

Стыдно сказать, но я самым невероятным образом сперва отнес это нелепое измышление к моему с урядником Расковаловым столкновению с местными жителями по дороге на заставу и никоим образом не мог, несмотря на довольно точное название нашего госпитального городишки, отнести его к нашей — моей и подпоручика Дубина — драке с молодым князем. Я даже хотел возразить подполковнику, мол, раны были действительно нанесены, но, по счастью, они оказались не смертельными. Меня опередил адъютант.

— В оперативных сводках не отмечено, — с сомнением сказал он.

И только тут я сообразил, о чем шла речь. Я улыбнулся.

— Вам что-то известно? — спросил адъютант.

— Ничего похожего не было. Это все — журналистские штучки! — успокоил я адъютанта.

— Еще и не это будет, господа! — с мрачным удовольствием пообещал подполковник.

— Русская мировая тоска! — откликнулся, всхохатывая, Шерман. — Жажда Армагеддона! Где вы, грядущие гунны! Пейте, ваше высокоблагородие, на наш век хватит! А эти: “Топчи наш рай, Аттила!” — и прочие подобные стишата хороши для эмансипированных дамочек и кокаинистов! По своему университетскому опыту знаю!

Он снова обхватил меня за плечи и увлек пить дальше. Я сказал, что выпью еще один раз и уйду. От слов Шермана об университете мне очень захотелось тишины и захотелось полистать книги — что-нибудь о древностях. Такие настроения приходили ко мне периодически, и я, если находил возможность, то целыми днями просиживал в библиотеках, совсем по-юношески мечтая об ученом труде историка. Пьяному мне такое желание пришло впервые. Ну да ведь и употреблять алкоголь я стал лишь с прошлого лета, а до того был к нему не столько равнодушен, сколько просто за занятостью не замечал его. Война, как ни странно, дала много свободного времени, но и как-то странно взвинтила, напрягла меня. Это новое ощущение пришло с самых первых дней ее, с прочтения известия о предъявлении Австрией ультиматума бедной Сербии. Можно было не верить в надвигающуюся войну. Но не ощущать ее в те последние мирные дни было невозможно. Одни кинулись скупать товары. Другие кинулись успокаивать себя высшим разумом, который не позволит войны. Третьи, словно пьяные, закричали о скорой и непременной победе. А я войну принял сразу же. Ведь именно к ней я готовил себя. И с ней я забыл обо всем, что ее не касалось, конечно, и тишину библиотек в том числе. И тотчас же пришло много свободного времени, и тотчас же стало возможным тратить его на пьянство.

Разговаривая с Шерманом, я выпил дважды и пошел, сколько меня ни уговаривали остаться. Многие даже потащились за мной до выхода из собрания. И я, может быть, сдался бы. Но вдруг на крыльце меня догнал солдат, передавший просьбу полковника Алимпиева явиться к нему.

Сам полковник Алимпиев ждал меня в автомобиле. Он пригласил меня проехаться в город, а потом заглянуть для просмотра вечерних сводок к нему в кабинет. Я догадался о возможном разговоре, касающемся Натальи Александровны. Пришедшего с разговором в офицерской компании равновесия сразу не стало.

Мы отъехали. Полковник Алимпиев, опершись на свою георгиевскую шашку, минуту смотрел в темную улицу, потом сказал:

— Я не могу по известной вам, Борис Алексеевич, причине пригласить вас на ужин. Вам следует прекратить отношения с госпожой Степановой. В прошлый раз я допустил преступное легкомыслие, пошел на поводу у нее. При всей моей симпатии к вам, я не имел на это права. Найдите мужества и чести не губить ее.

От пустоты, пришедшей ко мне со словами полковника Алимпиева, и от стыда за свое порочное поведение, которое стало для меня таким только со словами его, я мог бы обещать все. Я будто впервые и будто со стороны взглянул на себя. Все мое мучительное чувство в этом новом взгляде увиделось мелким эгоистическим стремлением к удовлетворению прихоти. Что-то сродни княгине Анете нашел я в полковнике Алимпиеве, в его простых и прямых словах, в его простом тоне разговора. И что-то вечное, древнее, обдающее меня обязанностью перед этой простотой, нашел я в нем. И я пообещал.

— Я вам обещаю, — сказал я.

— Иного я не мыслил. Благодарю, — кивнул полковник Алимпиев. — Вам лучше отсюда уехать — в том числе и по состоянии здоровья. Вы или воспользуйтесь расположением командующего, или примите помощь от меня. Я говорю о Крыме.

— Я воспользуюсь расположением командующего! — сказал я и попросил об услуге связаться с командующим по возможности тотчас же.

Полковник Алимпиев согласно кивнул, опять помолчал и прибавил:

— Госпожа Степанова у меня единственное родное существо. За годы здешней жизни я отвык от всех остальных родственников. Да многих уже и нет. Давно умер брат мой, ее отец. Выросла она у меня.

— Я знаю, — сказал я.

— Моим благорасположением вы можете пользоваться в полной мере. В отношении госпожи Степановой мы с вами договорились! — сказал полковник Алимпиев.

Мы ехали, и я думал о том, что впереди у меня только пропасть. Действующая часть была уже другою стороной пропасти. А пропастью был путь в нее. Пропастью была и последующая жизнь без Натальи Александровны. Но та пропасть была как бы другой пропастью, не столь страшной против первой, так как я, подобно декабрьской ночи на заставе, уже начинал вновь ощущать приближение единственного моего дня. Осталось лишь собрать силы на дорогу к этому дню. Чтобы приблизить его, я вновь пообещал полковнику Алимпиеву:

— Я обещаю вам!

В это время сил на исполнение обещанного я имел достаточно. Но связаться с генералом Юденичем тотчас не получилось. Едва оператор пробился в Тифлис, там что-то не заладилось. Полковник Алимпиев посмотрел на меня: будем ждать? Сколько мне ни хотелось решить судьбу теперь же, я не взял себе характера настаивать на ожидании. Это было бы совершенным школярством. Полковник пообещал связаться со штабом командующего в течение завтрашнего дня. Мы вышли на улицу. Полковник велел шоферу ехать к моей гостинице. Когда шофер остановил возле подъезда, полковник снял перчатку, вынул из нагрудного кармана маленький конвертик, совершенно беспомощно, по-стариковски вздохнул:

— Знаете, вот роль поверенного в ... — и посуровел: — А впрочем, в ближайшие сорок восемь часов вы должны покинуть расположение отряда. Считайте это приказом. А лучше — просьбой отца.

У меня хватило выдержки выйти из автомобиля, щелкнуть каблуками. Но в следующее мгновение я уже был у себя в номере и читал крошечное письмо Натальи Александровны, совсем его не понимая. Она написала только одно предложение: “Пожалуйста, вспомните свое слово — я жду вас завтра в десять часов по утру в месте, где вы слово сказали”. Но и его я не понимал, хотя странным образом знал, что именно мне в десять часов по утру предстояло.

15

Кажется, я не раздевался, кажется, не спал. И, кажется, совсем не было ночи. А было только это знание об утреннем десятом часе. И я ни разу, будто внезапно пораженный беспамятством, не вспомнил о только что данном дважды обещании. Еще затемно я выскочил из гостиницы, не рядясь, схватил извозчика и погромыхал к цветочному магазину. Там я в нетерпении застучал в двери, удивился тому, что хозяин в такой час спит, опять не торгуясь, подхватил из ванны с водой корзину алых роз. Хозяин принялся корзину обертывать мокрой холстиной. Ждать его и ничего не делать я не смог. Я обмахнул корзину холстиной сам.