Одиссея последнего романтика

1858

«Страданий, страсти и сомнений…» {233}

Страданий, страсти и сомнений Мне суждено печальный след Оставить там, где добрый гений Доселе вписывал привет… Стихия бурная, слепая, Повиноваться я привык Всему, что, грудь мою сжимая, Невольно лезет на язык… Язык мой — враг мой, враг издавна… Но, к сожаленью, я готов, Как христианин православный, Всегда прощать моих врагов. И смолкнет он по сей причине, Всегда как колокол звуча. Уж разве в «метеорском чине» Иль под секирой палача… Паду ли я в грозящей битве Или с «запоя» кончу век, Я вспомнить в девственной молитве Молю, что был-де человек, Который прямо, беззаветно Порывам душу отдавал, Боролся честно, долго, тщетно И сгиб или усталый пал.

16 февраля 1858

Флоренция

Песня сердцу {234}

Und wenn du ganz in dem Gef"uhle selig bist

Nenns Gl"uck, Liebe, Gott!

Ich kenne keinen Namen

Daf"ur. Gef"uhl ist alles…

Name ist Schall und Rauch

Umnebelnd Himmelsglut.

G"othe. Faust. I Teil [49]

49

Наполни же всё сердце этим чувством И, если в нем ты счастье ощутишь, Зови его как хочешь: Любовь, блаженство, сердце, бог! Нет имени ему! Всё — в чувстве! А имя — только дым и звук, Туман, который застилает небосвод.

Гете. «Фауст», 1 часть (нем.)

Над Флоренцией сонной прозрачная ночь Разлила свой туман лучезарный. Эта ночь — точно севера милого дочь! Фосфорически светится Арно… Почему же я рад как дурак, что грязна, Как Москва, и Citta dei Fiori? [50] Что луна в облаках, как больная, бледна, Смотрит с влагою тусклой во взоре? О владыка мой, боже! За душу свою Рад я всею поющейдушою; Рад за то, что я гимн мирозданью пою Не под яркой полудня луною…

50

Город цветов (ит.).

Что не запах могучих полудня цветов Душу дразнит томленьем и страстью, Что у неба туманного, серого — вновь Сердце молит и требует счастья; Что я верю в минуту, как в душу свою, Что в душе у меня лучезарно, Что я гимн мирозданью и сердцу пою На сыром и на грязном Лунг-Арно. Тихо спи под покровом прозрачно-сырой Ночи, полной туманных видений, Мой хранитель таинственный, странный, больной, Мое сердце, мой северный гений,

17 февраля 1858

Флоренция

Отзвучие карнавала {235}

Помню я, как шумел карнавал, Завивался змеем гремучим, Как он несся безумно и ярко сверкал, Как он сердце мое и колол и сжимал Своим хоботом пестрым и жгучим. Я, пришелец из дальней страны, С тайной завистью, с злобой немою Видел эти волшебно-узорные сны, Эту пеструю смесь полной сил новизны С непонятно-живой стариною. Но невольно я змею во власть Отдался, закружен его миром, — Сердце поняло снова и счастье, и страсть, И томленье, и бред, и желанье упасть В упоеньи пред новым кумиром.

Май 1858

Чивитта-Веккиа

Из Мицкевича {236}

Прости-прощай ты, страна родная! Берег во мгле исчезает; Шумит и стонет бездна морская, В воздухе чайка ныряет. Дальше за солнцем, куда покатилась Его голова золотая. Солнце до завтра с нами простилось. Прощай, страна ты родная! Завтра я снова румяную зорю, Солнце увижу я снова. Увижу небо, увижу море… Не узрю лишь края родного. Замок, где мы пировали толпою, Вечное горе покроет… Двор прорастет зеленой травою, Глухо пес верный завоет.

<1858>

«Прощай и ты, последняя зорька…» {237}

Прощай и ты, последняя зорька, Цветок моей родины милой, Кого так сладко, кого так горько Любил я последнею силой… Прости-прощай ты и лихом не вспомни Ни снов тех ужасных, ни сказок, Ни этих слез, что было дано мне Порой исторгнуть из глазок. Прости-прощай ты — в краю изгнанья Я буду, как сладким ядом, Питаться словом последним прощанья, Унылым и долгим взглядом. Прости-прощай ты, стемнели воды… Сердце разбито глубоко… За странным словом, за сном свободы Плыву я далеко, далеко…

Июнь 1858

Флоренция

К Мадонне Мурильо в Париже {238}

Из тьмы греха, из глубины паденья К тебе опять я простираю руки… Мои грехи — плоды глубокой муки, Безвыходной и ядовитой скуки, Отчаянья, тоски без разделенья! На высоте святыни недоступной И в небе света взором утопая, Не знаешь ты ни страсти мук преступной, Наш грешный мир стопами попирая, Ни мук борьбы, мир лучший созерцая. Тебя несут на крыльях серафимы, И каждый рад служить тебе подножьем. Перед тобой, дыханьем чистым, божьим Склонился в умиленьи мир незримый. О, если б мог в той выси бесконечной, Подобно им, перед тобой упасть я И хоть с земной, но просветленной страстью Во взор твой погружаться вечно, вечно. О, если б мог взирать хотя со страхом На свет, в котором вся ты утопаешь, О, если б мог я быть хоть этим прахом, Который ты стопами попираешь. Но я брожу один во тьме безбрежной, Во тьме тоски, и ропота, и гнева, Во тьме вражды суровой и мятежной… Прости же мне, моя святая Дева, Мои грехи — плод скорби безнадежной.