Одна ночь

Хотя от острого собачьего запаха всех воротило, картошку тем не менее ели с аппетитом. Другой еды не было. По крайней мере у них. Несколько дней они подтягивали животы на берегу Ладоги, питанием там никто их не обеспечивал, всяк довольствовался тем, что у кого оставалось про запас в рюкзаке или в уголку чемодана. У большинства вообще ничего не было, разве что какой-нибудь кусочек сахару, тоненькая плиточка шоколада или конфетка. У предусмотрительных людей, которые прихватили с собой резиновые камеры, сахар и мыло, у таких нашлась даже великолепная, таллинского производства, сухая копченая колбаса, у тех был сыр, хлеб и другая снедь, но, увы, в их компании предусмотрительным человеком никто назвать себя не мог. Все они верой и правдой служили новой власти и меньше всего думали о себе. Юлиус Сярг не без оснований именовал их фанатиками, верующими и детьми. Навряд ли он и сам был другим. Так думал тогда Хельмут Валгепеа. Он и сейчас не собирался отступать. Возился с лямками рюкзака - подтянул их и сказал:

– У той картошки никакой беды не было, только и всего что по-малому на двор гоняла. Ешь и бегаешь, похлеще, чем от пива. Если вприкуску с мясом и хлебом, то ничего, но если одну пустую картошку - тогда и погонит.

– Много ли в картофелине, кроме воды, чего другого? Наперстка крахмала не наберется, - заметил Юлиус Сярг.

– В клубне картофеля содержится семьдесят пять процентов воды и двадцать пять процентов сухого вещества. В сухом веществе один и одна десятая процента золы, два и одна десятая процента протеина, ноль и одна десятая процента жиров, - да., да, не удивляйтесь, в картофеле содержатся также жиры, все остальное сухое вещество - крахмал, - уточнил Альберт Койт, который наконец-то освободился от настроений, охвативших его в Шлиссельбурге.

Даже Юлиус Сярг отдал ему должное:

– Чешет как по писаному.

Еще в Колтушах, в здании Павловского института, он удивлялся образованности Койта. Там Койт говорил:

– Павлов Иван Петрович, тысяча восемьсот сорок девятого года рождения, прожил восемьдесят шесть лет и умер в тысяча девятьсот тридцать шестом году. В тысяча девятьсот четвертом году ему за открытия, обога-тив.шие физиологию, дали Нобелевскую премию, самую почетную в мире премию, присуждаемую ученым, писателям и людям, которые много сделали для мира. Павлова избрали доктором многих зарубежных университетов, был доктором Кембриджского и Эдинбургского университетов и членом Лондонского королевского общества. (Тут Юлиус Сярг вмешался и сказал, что он знает о Павлове только то, что старик был верующим, до самой смерти ходил в церковь, до последних дней своих играл в городки и был точным человеком.) Павлов создал учение об условных рефлексах. Рефлексы бывают двух видов: безусловные, данные от рождения, и условные, которые возникают в результате жизненного опыта. Академик Павлов и его помощники провели над собаками тысячи опытов (реплика Юлиуса Сярга: "Вспомнил: он собак резал"), которыми он научно подтвердил возникновение и функционирование условных рефлексов. Павлов дал научное обоснование сна и гипноза. Во время сна утихает или находится в процессе торможения, если так можно выразиться, нервное хозяйство коры больших полушарий. Правда, те нервы, которые регулируют работу внутренних органов и кровообращения, продолжают деятельность и находятся в возбужденном состоянии. Между прочим, друзья, если у человека процессы возбуждения и торможения уравновешены, то это хорошо, - значит, мы имеем дело с владеющим собой, здоровым человеком. Стоит ослабнуть процессу торможения - и возникают серьезные нарушения нервной системы, появляются неврозы и даже душевное расстройство.

Койт детально поведал еще об опытах Павлова, и Юлиус Сярг внимательно, до конца выслушал его.

– Картошка - все равно что человек, в основном это вода, - сказал Валгепеа. Он остановился, повернулся спиной к ветру и решил помочиться. Его примеру последовали также Сярг и Койт. Женщины были далеко впереди, снегопад скрывал их.

И тут Юлиус Сярг заржал:

– Вы слышали этот анекдот? Собрался еврей перейти границу. Уже вошел в пограничную зону и тут видит, что идет пограничник. Быстренько спустил штаны, словно по-большому собрался. Пограничник подходит и недоуменно спрашивает, что он тут в запретной зоне делает. Еврей поднимается, поправляет штаны и отвечает, что беда погнала. Пограничник засмеялся, указал пальцем на кучу и говорит: "Так ведь это собачье дерьмо!" Еврей быстро в ответ: "Ай-вай, высокий начальник, а жизнь-то какая..."

– Знакомая байка, я уже слышал, - сказал Валгепеа.
– Только вместо еврея был воришка, а вместо пограничника - милиционер.

Юлиус Сярг удивился:

– Милиционер?

– Да, милиционер.

– С милиционером это еще лучше, - заявил Сярг и опять захохотал.

Смеялся и Койт. Он подгребал ногой снег. Сяргу казалось, что Койт пижонит, снег все равно все прикроет.

Валгепеа стал снова опускать лямки рюкзака.

По мнению Альберта Койта, Валгепеа напрасно возился с лямками. У всех других вещи лежали на дровнях, один он тащил свое добро на загорбке. Или барахло* у него стеклянное, что боится расколоть? Ну что там у него в рюкзаке: смена белья, кое-какая одежонка, носки с полотенцем, как у каждого из них. Сахара, масла и мыла у него нет. Лишь та малость, что свалилась им, как дар небесный, тогда в Паша-Перевозе. Да если и хранит там какую-нибудь дорогую для души памятную вещичку, то что с ней станется, положи он аккуратно рюкзак рядом с чужими чемоданами и рюкзаками. Ровным счетом ничего. В конце концов, человек обязан освобождаться от собственничества. Останется рабом вещей - и не сможет никогда обрести крылья. Такому ни социализма, ни коммунизма не требуется. Кто дожидается от коммунизма лишь сытной еды и красивых нарядов, у того ноги еще опутаны веревками капитализма.

Коммунизм Койт представлял себе обществом, где никто не пребывает в плену узких личных интересов, где у всех на переднем плане интересы человечества. И все это не под влиянием агитации, а органическая потребность, само собой разумеющееся. Койт был твердо убежден, что если средства производства станут общественной собственностью, то это создаст и необходимые предпосылки для преобразования человека. Наибольшим злом, которое в условиях частного предпринимательства все росло и крепло, он считал эгоизм; все плохое берет свое начало в эгоизме. Либо коммунизм одолеет эгоизм, либо общество никогда, не сможет подняться выше собственнических интересов. Для Койта коммунизм - это прежде всего духовное содержание, отношение к жизни, новый жизненный уклад, новый, свободный от эгоизма человек.

В ту снежную ночь Альберт Койт еще не знал, что в последующие годы он начнет много думать о будущем революции и судьбе коммунизма, и проблемы, казавшиеся вначале такими ясными, станут все более сложными. Тогда он даже и представить себе не мот, что, будучи ученым, заговорит о принципах материальной заинтересованности, не освободившись при этом от боязни, что материальная заинтересованность возродит частнособственнические инстинкты и культ вещей. Тогда он уже начнет понимать, что труднее всего преобразить сознание человека; порой его даже начнет охватывать страх, и он станет мучиться пессимистическими мыслями. Втайне, про себя, о своих сомнениях он никому не скажет, с годами будет все более недоверчивым. К тому времени он уже успокоится и не полезет по всякому поводу в словесные баталии, но иногда в минуты раздумий начнет жалеть об утрате своего запальчивого задора. У того, кто хочет изменить мир, должна быть твердая вера, и Койт однажды спросит себя: неужели вера у него ослабела или убавилось желание преобразовать мир? Он не сможет ответить на подобные вопросы и порадуется тому малому, что сохранилось от молодости, - стремлению критически осмысливать собственные поступки. В своих приговорах себе и другим он будет уже терпимее и пожалеет об этом. Ему хотелось бы остаться таким же бескомпромиссным, как раньше, и порой его будет охватывать грусть, что времена изменились, да и он сам изменился. В 1969 году Валгепеа, которого Койт с прежней запальчивостью обвинит в том, что он прислужничает проникающему из потребительского общества культу вещей, сразит его заявлением, что человек прежде должен стать обладателем вещей, а пока он им не стал, то и не сможет освободиться от страсти приобретательства. Новый человек не родится на основе бедности и нищеты, а возникает на основе достатка. К изобилию мы лишь приближаемся, и когда однажды придем к нему, тогда и посмотрим, что делать дальше. "Развитие происходит через отрицание отрицания, не забывай этого, философ". Именно так в будущем станет выговаривать Койту Валгепеа.

Но в ту снежную ночь Койту не давал покоя Валгепеа, вернее, его заплечный мешок. Койт думал и рассуждал, философствовал и мечтал - все это вперемежку.

Его больно задевало, когда он замечал у своих единомышленников жадность, угодничество, стремление что-то урвать для себя, занять лучшие позиции, сделать, карьеру, подсидеть и проявить другие человеческие пороки, низость и алчность. Сам он старался быть выше этого. Не всегда это ему удавалось, но у него хватало честности и смелости критически оценивать свои поступки. Две велосипедные камеры до сих пор терзали его душу. Когда Маркус и Сярг язвили тех, кто на борту ледокола "Суур Тылль" ни с того ни с сего обретал двойные габариты, - а делали они это частенько, - Кой-ту казалось, что смеются над ним. Он не мог подхихикивать им: во-первых, при плохой игре чертовски трудно делать хорошую мину, а во-вторых, коммунист и не смеет так поступить. Койта не столько тревожили трудности, которые им пришлось претерпеть. Голод он переносил хорошо и высыпался на жесткой постели, не пугала его и долгая дорога, худое тело егр оказалось на зависть выносливым. После прибытия в Ленинград исчезло и чувство опасности, которое в последние таллинские дни, и особенно на море, невольно закрадывалось в душу. Мгновенное исчезновение миноносца под водой породило страх, еще больше он испугался, когда следил за миной, рожки которой отчетливо виднелись в волнах. В Ленинграде он почему-то больше не боялся, хотя немцы подступили и к этому городу. Доказывая в спорах с Сяргом, что немцы никогда не завладеют колыбелью -революции, он верил своим словам, и в победе Койт был твердо убежден. Ему представлялось совершенно невозможным, чтобы фашизму удалось повернуть ход истории. Юлиус Сярг называл его верующим, и это нисколько не задевало Койта: человеку, который не убежден в победе коммунизма, не место в партии. Его даже не столько заботил ход войны, как тревожили явления, которые он вдруг обнаружил в поведении весьма сознательных людей. Пробковые пояса и автомобильные камеры под одеждой известных всем деятелей, в том числе и его две велосипедные камеры, набитый сахаром чемодан, раздавленный пакет экспортного масла, паника в Шлиссельбурге, брошенная печать, слова ответственных товарищей о том, что коммунисты не должны впадать в панику (а сами бегут вместе со своими друзьями), - все это угнетало Койта.

Совершенно не выносил он и Сярга. В первые же дни между ними возник спор, и они наговорили друг другу резкостей. По мнению Койта, Сярг видел все в черных красках. Любимым выражением милиционера было: "рыба начинает гнить с головы", и он всегда им козырял. Он не давал втянуть себя в полемику общего характера, а бил собранными на улице фактами. "Собранные на улице факты" - было определение Альберта Койта, которое он считал метким, но, находясь с глазу на глаз с этими "уличными фактами", оказывался большей частью в затруднении. Койт чувствовал себя куда тверже в области абстрактных рассуждений, однако с милиционером спорить в привычной манере неудавалось, тот. поднимал его философствования на смех, презрительно называя их книжной премудростью. Юлиус Сярг казался Койту случайным попутчиком, который теперь, в критические дни, сожалеет в душе, что связал свою судьбу с советской властью. Чего стоят его анекдоты. Чувство юмора у Койта, начитанного, обладавшего абсолютной памятью, было не очень-то развито.

– Странно, что ты пошел с нами, - услышал Альберт Койт над своим ухом рокочущий бас Сярга.
– Тебе надо было пристать к финансистам. Они наверняка добудут машину. Мелания сторожила бы твой сон и... Не пришлось бы месить в темноте снег. Вы что, рассорились?

Койт оцепенел.

– Меня просто завидки брали, - продолжал Юлиус с наигранным участием.
– Спали в обнимку, ну прямо два голубка. Баба пышная, а? Сам худоба, как молока салачья, выбрал себе тушу...

Койт крепился изо всех сил. "Молчи, молчи, молчи!- внушал он себе. Не подавай виду, не подавай виду, не подавай виду.
– Он вскинул голову, чтобы снежинки падали на лицо и остужали.
– Спокойствие, спокойствие, спокойствие".

В любом случае Койт вспыхнул бы; как бенгальский огонь, на этот раз он сумел сдержать себя. Засунул глубже руки в карманы пальто и шел, не обращая внимания на Сярга. Будто говорил тот на ветер. Словно Койт и не шел рядом с ним. Не прибавил и не убавил шагу. Никак не отреагировал на слова милиционера, который сейчас для него просто не "существовал.

Слова Сярга оскорбили Койта.

Да, он спал рядом с Меланией. Не одну, а несколько ночей кряду. Да, они лежали бок о бок - в объятиях, как говорил милиционер. Но где это происходило? Не в полумраке, на гостиничной койке, а на полу в вагоне у всех на виду. Они случайно оказались рядом, совершенно случайно. Сярг, эта мелководная сорная рыбешка, которую даже море не приняло, должен бы прекрасно все знать. Жалкая душонка... У него, Альберта Койта, и Мелании не было другого выбора. Их свела неизбежность. Оба они смогли быть выше предрассудков, оставаясь чистыми в мыслях и поступках своих. Койт гордился собой и Меланией тоже, а тут является какой-то Сярг и все оскверняет... Свинья, пена, которую история поднимает со дна... Или он забыл, как все случилось? Рано утром они сели на Финляндском вокзале в поезд, чтобы уже в третий раз отправиться к Ладоге. Все шутили, что три - это закон, третий раз должно повезти. А вечером их вагон стоял на том же месте, что и утром, стоял целый состав, дожидались сотни людей. Их, эстонцев, было немного, человек восемьдесят (во всяком случае, меньше ста или, самое большее, сто). Одно время даже подогнали паровоз, но через час снова отцепили. Вечер перешел в ночь, ожидание всех уморило, все было переговорено, и песни спеты, люди сидели и дремали. Никто не знал, когда поезд тронется, людей призывали к терпению. Именно тогда - в одиннадцать или двенадцать ночи Койт и сказал, что, если никто не возражает, он уляжется на пол отдохнуть, по крайней мере кости расправить. Кто знает, сколько им еще оставаться здесь и что их ждет! Валгепеа нашел его слова разумными, а Яннус еще и добавил, что мужчинам и впрямь надо освободить для женщин лавки, Валгепеа вместе с Адамом устроились рядом между сидений, одна освободившаяся лавка досталась Дагмар, вторая - Тихник. Вскоре и другие последовали их примеру. Кое-кто пытался спать сидя, склонив головы друг другу на плечо. Койт считал таких людей аристократами, для которых вагонный пол, видите ли, неподходящее место для спанья. После долгого времени Койт снова был доволен собой. Тем, что оказался выше всяких предрассудков и чувствовал внутренний долг улечься на пол. Если бы Койт знал, кого он заполучит себе в соседи, может быть, и подождал бы еще, взвесил бы все "за" и "против", потому что боялся женщин. Но ничего такого предположить он не мог. И если бы он стал ждать и взвешивать - это тем более выглядело бы предвзятостью. Ничего не поделаешь, и сознательный человек не слособен в один присест освободиться от родимых пятен. Впоследствии Койт радовался непроизвольности своего поступка.