Однажды в Лопушках

— Ксюха! — воскликнула его, Беломира, невеста — надо привыкать к этой мысли, хотя бы потихоньку — и бросилась той навстречу. Обняла, прижала к себе. — Красноцветов, и без тебя не обошлось…

Знакомая фамилия.

И… быть того не может! Или может? Хотя… Беломир прикрыл глаза, сделал глубокий вдох и сказал:

— Детки, надо бы отсюда линять, пока есть возможность…

Почему-то спорить никто не решился.

…Алексашку Потемкина Беломир сам поднял. Тот дышал. Ровно. Спокойно. Улыбался даже, словно во сне. Хотя сон этот скорее на кому походил. Ничего, на Базе откачают.

Что-то подсказывало, что без базы не обойтись.

А на верху горел рассвет. Пылал алым и золотым. И золотом этим хотелось дышать. Беломир и дышал полной грудью. Просто стоял над спуском и дышал.

Дышал, не способный надышаться.

И даже появление людей в форме — где их раньше носило-то — ничего не изменило. Почти ничего.

Мы сидели в палате.

В городской больничке, куда нас всех отправили вертолетом. И Васятка, вцепившись мне в руку, поскуливал от переполнявших его эмоций. Я же глядела, как уходит вниз земля, и темный лес, такой знакомый, превращается в лоскутное покрывало.

Глядела и думала.

Обо всем и сразу. Правда, думалось как-то через силу, поэтому и думать-то я бросила, просто смотрела.

Вертолеты… вертолетов было много. И людей с оружием, которые, правда, держались крайне вежливо, но все одно напрягали одним своим присутствием.

Эти люди забрали Синюхина. И того, который был моим братом. И еще других людей, что пришли с чудовищем. Те не сопротивлялись, не столько от осознания бесполезности сопротивления, сколько потому, что потерялись.

Растерялись.

Их ведь тоже коснулась тьма, и пусть не успела сожрать до конца, но обглодала изрядно. Сложно им будет вернуться. Если позволят.

Нет, лучше и вправду было глядеть на землю. Поля-лоскутки, облака… город вот, сонный, почти погасший. Больничка.

Крыло, которое очистили, и мне было от этого неудобно, будто бы я виновата, что людей выселяют из палат. В конце концов, в этом и нужды нет. Я здорова.

Цела.

И Ксюха тоже. И Калина, которая казалась непривычно задумчивой. Впрочем, Васятка тоже вот растерял былой бодрости. А Верещагина — её доставили с нами — свернулась калачиком на кровати и тихо плакала. То есть, может, просто лежала, но мне почему-то казалось, что плакала.

Горько так.

Безнадежно.

И я не выдержала. Села рядом, погладила закованную в броню спину, и сказала:

— Ты нас спасла.

Верещагина застыла. Вряд ли она ощутила прикосновение. Но дыхание сбилось.

— Если бы не ты, нас бы убили. Всех. А ты спасла.

— Я… я теперь все помню! — сказала она шепотом. — Не помнила сначала, а потом вспомнила… как… каждого… и радовалась еще. Мне нравилось убивать!

Она не повернулась к нам.

— Бывает, — философски заметила Калина.

— Я… — Верещагина шмыгнула носом. — Я не хочу! А если мне вот так… понравилось? И потом захочется? Ну… в нормальной жизни?

Проблема. Доспех, секира и шлем, которые положили подле кровати, аккуратненько так, с опаскою явной, в нормальную жизнь не вписывались.

— Я сойду с ума! И меня запрут в психушке! — она все-таки позволила страху выплеснуться.

И села.

Вытерла расцарапанными руками глаза.

— Не сойдешь, — Линка тоже подошла и велела: — Подвинься.

Верещагина и подвинулась.

И вовсе она теперь не красивая. Сама бледна, щеки горят болезненным румянцем. Волосы сбились, ссохлись, слиплись чем-то бурым, уродливого вида. И думать не хочется, чем именно.

— Это просто одержимость, — сказала Линка.

— Что?

Почему-то показалось, что услышанное Верещагину ничуть не успокоило.

— Одержимость. Считай, что ты избрана богиней как одно из её воплощений.

Глаза распахнулись.

— Я?

— Ты.

— Богиней?

— У нее много имен. Морриган. Мора. Мара. Туманная дева. Хозяйка мечей…

— Секир?

— И секир. Когда-то давным-давно… Ксюха, иди к нам, — Линка забралась на кровать с ногами. А Ксюха подчинилась, села рядышком и взяла меня за руку. — Так вот, когда-то давным-давно случилась большая война. Между людьми и богами. И дети Богини потерпели поражение. Они вынуждены были бежать. Кто-то ушел в мир иной, лежащий по-за вратами яви, и перестал быть человеком.

— Не совсем, — этот голос заставил меня подпрыгнуть. Вошедший человек — а выглядел он вполне человеком, поклонился. — Прошу простить меня, прекрасные девы, но мой долг быть подле вас…

— Зачем? — Васятка, который сел прямо на пол, нахмурился.

И секиру к себе прибрал.

Защитник…

…а тетку тоже нашли. Николай сказал. Без неё я бы не согласилась улететь, но он сказал, что нашли. И тоже в больницу доставят. Доставили уже. Её и Василису. Их накачали блокираторами и сонным зельем, а потому они знать не знали, что случилось.

И хорошо.

Вот проснутся и узнают.

Ругаться станут… наверное. Пускай ругаются. Главное, чтобы проснулись.

— Дабы беречь вас, ибо такова воля господина. Но если позволите, я поведаю то, что помнит мой народ.

— А вы… — Верещагина поспешно отерла слезы и даже попыталась улыбнуться, потом, верно, вспомнила, что улыбка не очень положение спасет, и вздохнула.

— Д’харэ, — сказал человек. — На половину. Когда-то моя мать встретила человека, которого сочла достойным, чтобы разделить с ним ложе. А когда появился я, она решила, что так тому и быть, ибо, волею Богини, дети у д’харэ случаются редко.

Васятка секиру поглаживал нежно. И мечтательное выражение его лица настораживало.

Не хватало, чтобы ему в голову какая-то глупость взбрела!

— Но кровь мира яви мешала мне. Там, под Холмами, все немного иное. И я не смог принять тот мир, как и он не принял меня. Тогда мать моя отправила меня к отцу.

— Бестужеву? — уточнила я зачем-то, хотя, казалось бы, какая разница?

Человек склонил голову.

Странно все-таки. Он и вправду совсем-совсем не отличим от человека. Разве что черты лица кажутся несколько резковатыми. И разрез глаз неправильный. Да и сами глаза черные, без разделения на зрачок и радужку. Пугает.

— Мой отец готов был признать меня по законам людей. И, если я пожелаю, признает.