Однажды в Лопушках

Говоря по правде, без этакой защиты я себя спокойнее чувствовала.

— Ты, — Верещагина, осознав, что зритель ныне пошел на диво неблагодарный и к тонким намекам не восприимчивый, вытянула руку и пальцем в меня тыкнула. А еще дворянка, называется! — Убирайся!

— Сейчас посуду помою и уберусь, — я решила быть миролюбивой.

— Немедленно!

— Сама посуду помоешь?

Она ножкой топнула.

— Насовсем!

— То есть, ты передумала и готовить тоже сама будешь? — почему-то происходящее начало доставлять мне удовольствие. Ишь, вспыхнула. А я, между прочим, серьезно. Уйти-то не сложно, но кто всех завтраком кормить станет?

Это я и спросила.

— Найдется кому! — на щеках Оленьки вспыхнули алые пятна. — А ты… ты…

— Я?

Она сделала шаг и едва не упала, споткнувшись о котел. Котел, к слову, явно предназначался для экспедиций куда больших, чем нынешняя, ибо вмещал в себя литров этак двадцать. Но притом внешний вид его свидетельствовал о жизни непростой, полной испытаний и невзгод. Я понятия не имею, зачем его Важен приволок. А поймать треклятого ирбиса, чтобы уволок обратно, не выходило.

На ужине он присутствовал, а после взял и исчез, будто не бывало.

Оленька брезгливо скривилась и отступила. А после тряхнула копной светлых волос и иным, куда более спокойным, тоном произнесла:

— Ты ведь не такая дура… Маруся, верно? На редкость плебейское имя, но тебе подходит… Маруся из деревни Лопушки…

А вот это уже обидно.

— С другой стороны, конечно, печально осознавать, что у тебя-то и выбора не было. Не мы решаем, где и кем родиться. Знать, крепко нагрешила душа твоя, — губы Оленьки дрогнули. — Но ты ведь знаешь, что судьбу свою следует принимать со смирением. Кому-то блистать, кому-то…

Взгляд её скользнул по кухне.

— …котлы чистить. Или надеешься, что будет, как в сказке?

— В какой? — что-то веселья поубавилось. Я покрепче стиснула рукоять сковородки.

— В любой… прекрасный принц женится на простушке и делает её принцессой. Но сказки, дорогая, это лишь сказки. Даже если на тебе вдруг принц женится, то принцессой тебе не быть. Ты так и останешься Марусей из деревни Лопушки.

— И? — вот она всерьез думает, что меня этим обидеть можно?

Нет, раньше я бы, безусловно, обиделась. И рыдала бы потом в подушку. И до утра искала бы слова, чтобы ответить, чтобы резко и хлестко. Теперь же, как ни странно, ощутила полное спокойствие.

Абсолютно несвойственное мне спокойствие.

— И… что тут скажешь… он не женится. Да, Николай тебе симпатизирует, это видно невооруженным глазом, но он взрослый человек и понимает, что там, где есть долг, нет места симпатиям.

Она вздохнула с притворной печалью.

— Так что, дорогая моя Маруся, все, что тебя ждет, — милый романчик и разбитое сердце, а еще пустые надежды. Подумай, надо ли оно тебе?

— А тебе?

— Мне? Мне позволили приглядеться к будущему супругу. Оценить его, так сказать, в естественной среде обитания.

— И как?

— Неплох, но со вкусом беда. Ничего, это мы потом поправим…

Будущему супругу, стало быть. Конечно. У Оленьки Верещагиной не может быть просто романов. Только серьезные. С прицелом на будущее и договорным обеспечением между родами. А я… я… Маруся из Лопушков. На мою долю если что и придется…

— Шла бы ты, — сказала я, пытаясь подавить клокочущую внутри ярость. — А то ведь кухня место такое…

— Какое?

— Опасное, — я сунула сковородку к грязной посуде. — Мало ли что приключиться может.

— Ты мне угрожаешь? — а вот теперь Оленька вполне искренне удивилась. В её чудесном мире никто и никогда ей не угрожал.

— Просто… предупреждаю. Кухня — не место для высоких особ. И высоких отношений. Тут ведь все по-простому…

Желание сделать пакость крепло.

— …по-деревенски.

Но я его подавила.

Это… слишком по-детски. Да и вообще не знаю, с чего она взяла, будто у меня роман. С того, что мы в кафе обедали? Но…

Не важно.

Что бы она там себе ни придумала, переубедить Верещагину не выйдет. Да и не хочу я переубеждать. И вообще… да пошла она лесом!

Пожелала искренне, от души, и стало даже как-то легче.

— Что ж, — я вытерла руки полотенцем. — А и вправду, знаешь… деревенская я, городским премудростям не обученная. Красть вот не умею…

Верещагина полыхнула алым цветом.

— …наверное, потому как умение это — ну очень родовое. Небось, изрядно славы прибавило…

Она открыла рот.

Зашипела.

— Даже интересно стало, наследное или так, приобретенное?

— Ты… ты… ничего не докажешь, — она вдруг оказалась рядом. — Слышишь? А вздумаешь болтать…

— Не вздумаю, успокойся. Куда мне, деревенской, против городских-то адвокатов? Но ведь дело даже не в этом, — я глядела на Верещагину и думала, что вот было же время, когда я ей завидовала. Искренне так. И тому, до чего хороша она собой. И тому, как легко ей все давалось.

И…

А теперь не завидую. Поумнела, что ли?

— Но ведь дело не в том, что и как думают остальные… хотя и они-то… слышала народную мудрость? На чужой роток не накинешь платок…

Из горла Верещагиной донесся клекот.

— Поэтому будь уверена, обсуждают. И тебя, и семейку твою, и… и будут обсуждать долго. А главное, что ты сама знаешь правду. От себя-то не спрячешься.

Она отшатнулась.

Попятилась.

— Ведьма!

— Ага, и справка имеется, — согласилась я. На душе вдруг стало спокойно-спокойно. И даже благостно. В конце концов, я-то дурного не делала.

А что до других, то пусть эти другие сами за себя думают.

— Ты… ты еще пожалеешь! — Верещагина сжала кулачки, и подумалось, что вот-вот она бросится, но нет, то ли умнее оказалась, то ли трусливее. — Пожалеешь… да я… я тебя сгною! Я сделаю так, что тебе и в коровнике работы не найдется… ты…

— Знаешь, а и вправду измельчали рода, — я плюхнула в ведро моющего средства. — Боярская дочь с кухаркой воюет… вот предки-то радуются.

Сдавленно пискнув, Верещагина попятилась, а после вовсе бросилась прочь. Надо же, какие они, городские, нежные…

Глава 27 В которой наносятся визиты и задаются вопросы

Детей интересует вопрос: откуда всё берётся? Взрослых — куда всё девается?

Жизненный парадокс