Однажды в Зубарихе

– Ты гляди, и всамделе... Как же это меня угораздило? Тебе ж теперь и кофты без рукавов не одеть, мать-то, чай сразу углядит,- искренне сокрушался Михаил

– Без рукавов, без рукавов... Как мне в баню-то теперь, смотри сколь наставил?- Лиза с притворным недовольством подняла юбку, чуть приспустила лыжные брюки, и там, на глянцевой белизне бёдер, в местах не тронутых загаром показала темноватые отметины от пальцев Михаила.- После Тальки тебя вообще к мягким бабам подпускать нельзя,- в голосе Лизы послышалась ревность и Михаил это почувствовал.

– Ну, ты тоже скажешь, какая Талька, я вообще после Веры ни с кем, с тобой вот с первой.

– Так я тебе и поверила, небось все девки на деревни к твоим услугам?

– Да пошто они мне Лиз, малолетки эти, они ж дурочки ещё совсем. Ходят, вона, беретки синие оденут, все как одна, да ещё взяли моду песни хором распевать, что по радиотрансляции наслушаются. Слышала, что сполняют-то, нонешна молодёжь... ну, что есть сила и воля у них, чтобы стать героями нашего времени?- с иронией спросил Михаил.

– Ой, Миш, слышала,- Лиза зашлась в тихом смехе, повалившись спиной на шалаш...- Я как первый-то раз услыхала, чуть со смеху не померла. Мама смотрит и не поймёт, что со мной. Чуть, не каждый вечер, говорит, сейчас такое поют, что по радио услышат, слова перепишут и поют хором. Кому в Москве вот так сказать - не поверят. В городе-то думают, что как в старину, народные да частушки. В Москве сейчас все про медведей поют, из кинофильма "Кавказская пленница", а мне больше старые нравятся, "Ландыши" например. Но про этих героев, наверное, кроме радио вот только здесь и услышишь, совсем свихнулись, такое на посиделках петь.

– А ведь знаешь Лиз, оне меня тут и взаправду за того самого героя принимают, девчонки-то эти. Как-то даже в Воздвиженку, в школу нашу приглашали выступить перед старшеклассниками, как участника ударной стройки и так далее. Так я отказался, де занят, да говорить не умею. А что мне им сказать-то было, дескать, езжайте ребята и девчата? А потом бы они меня в том, что жизнь им поломал обвиняли. Правду сказать, тоже не могу, в партию вот поступил.

– А вот это ты Миш верно сделал, молодец, партейному всегда легче прожить. Мне свёкр тоже советует, и рекомендации пообещал собрать, иначе двигать не будут. А тебе сейчас только и остаётся в колхозное начальство пробиваться, и ещё учиться поступай, заочно в сельхоз...

– Да брось, какое начальство, тут вон с бригадой не справиться.

– Это с бригадой, а там-то чем выше начальник, тем легче работать, это везде так. Вон Пылаев Иван Сергеевич, бригадиром-то был так себе, ума в нём не много, хитрость одна, да билет партейный в кармане. С четырьмя классами, а в замах у председателя ходит, поплёвывает.

– Да знаю я всё это Лиз. Нутром-то понимаю, что приноровиться как-то надо, а уж и бригадирство это надоело, каждый день лаяться да нервы трепать, поперёк горла всё. Я ведь больше всего семью завести хочу, жену, детей. Поверишь, хоть и не мальчик давно, а мечтаю... Ох как вспомню, что уже четвёртый десяток пошёл, а я всё жених...

– Да что ты Миш о годах-то переживаешь, вам мужикам и в пятьдесят женихаться можно.

– Да перестань... я ж серьёзно. Женихаться-то можно, а невесту по душе, где и как сыскать, я то уж битый, на воду дую...- в голосе Михаила слышалось отчаяние.

– А таких, как ты хочешь, может и нет вовсе, что тогда, век не женишься?

– Как нет? Есть... вот она сидит... Если одна есть, может и ещё сыщутся, а Лиз?- Михаил спросил тихо, почти с мольбой.

Лиза смутилась и молчала, не зная, что сказать. Она была и польщена и сбита с толку одновременно. Но Михаил ждал ответа.

– Ох Миша, Миша, бедный ты мой. Уж и не знаю... может по другим деревням. А у нас тут нет никого, только соплячки, да вот Талька одна незамужняя осталась.

– Опять насмехаешься... Какая Талька, что ты? Как работницу я её очень уважаю, но мне же жена, баба нужна... А уж я бы ей богу... Она бы у меня дома сидела, в поле ни-ни, ни на какие работы не пускал бы, только по дому и в огороде, чтобы вечерами с работы меня ждала. И ни на какой там лён или сенокос, справку бы достал, что больная. Она бы у меня за детьми смотрела да в огороде как ты загорала...

– Михаил осёкся под горестным взглядом Лизы, увидел слезу катящуюся по её щеке. Он замолчал, стиснув зубы, словно боясь, что если они разожмутся с его языка опять сорвётся какая-нибудь нереальная для колхозной действительности фантазия. Помолчав, и, видимо, желая уйти от только что охватившего его наваждения, он заговорил уже другим тоном:

– А Талька, что Талька... жалко её... Но её же и в самом деле, как у нас в роте старшина говорил, и бурый медведь не захочет.

Лиза, услышав последние слова, сразу обмахнула слёзы и, перегнувшись уже вперёд, вновь зашлась в приступе смеха:

– Оох, ох хо-хо... не могу... бурый медведь, ха-ха... ну сказал... ха-ха... Когда Лиза успокоилась и снова вытерла, уже от смеха выступившие слёзы её голос звучал весело и звонко:

– Ох, не знаю, а я бы на её месте просто жить так не смогла, чем так, лучше повеситься...

14

Не всё отчётливо доходило до ушей Тальки из долгого разговора Лизы и Михаила, да и из того, что улавливала, понимала она далеко не всё. Многое о "Большой жизни", что текла вне её, мимо, она узнавала впервые. Но слова, выражавшие мнение о ней самой, она расслышала хорошо. Любовники, как нарочно, произносили их громко и внятно.

Талька, конечно, чувствовала, что живёт как-то не так, но по-другому она просто не могла - так уж всё в ней сложилось. Она притерпелась, не реагировала на подначки, придирки, чем вызывала иной раз ещё большую непрязнь... Но то ведь просто плохие люди, злыдни. Были ведь и другие, кто никогда не задевал её, не насмехался, кто относился к ней как к нормальной... так ей казалось. И Лиза никогда не сказала ей плохого слова, а Михаил... Ведь все последние дни она только о нём и думала...

Талька больше не слышала, что говорили внизу - последние фразы, его и её, засели в мозгу, гулом стоял в ушах их весёлый, непринуждённый смех. Она уже без отголоска чувств наблюдала прощальные объятия и поцелуи, уходящего, крадущегося задами огородов Михаила, спешившую в дом, проведать сынишку Лизу.

Талька очнулась от столбняка, когда внизу уже никого не было и стало вдруг темнее - на Луну наползли те самые тучи, что располагались в начале ночи на самом краю горизонта. Она спустилась с сеновала, пошла на скотный двор, теплоты хлева не ощутила, зато сразу различила в темени белеющую струну бельевой верёвки, натянутую рядом с загородкой, где широко разлеглась, совмещая сон-дрёму с ленивым пожёвыванием, корова. Овцы тоже не отреагировали на появление Тальки, лишь одна из куриц на насесте захлопала было крыльями, но и она быстро успокоилась.

На эту верёвку Талька вешала бельё, когда на улице шли обложные дожди, в основном по осени. Попробовала верёвку на прочность - всё надёжно, она сама привязывала её тройными узлами и натяг был околопредельный. Правда, оказалось несколько высоковато, подбородком не дотянуться. Пришлось зайти за загородку, в хлев, там, в углу стояла скамеечка, на которую Талька садилась во время дойки. Со скамейки было как раз. Талька попробовала, задохнулась, чуть оттянула верёвку, набрала зачем-то побольше воздуха... Последнее, что промелькнуло в сознании с одновременным отталкиванием скамейки, что утром никто не подоит Зорьку...