Однажды в Зубарихе

– Уууди ломовая, а то и тебя сщас наскрозь!- прошипел Васька, коверкая лицо дикими гримасами и делая угрожающий замах.

Просто ли сработал инстинкт самосохранения, или Талька подумала, что не остановит Ваську, если будет просто стоять, проткнёт он её и всё равно продолжит путь к незащищённой ничем уже спине... Талька широко распахнув руки - не обойти - сделала быстрый шаг вперёд и обхватила Ваську.

– Тыыы... Ты чё... очумела... аа!!- ворохнулся, было, в объятиях Васька, пытаясь, насколько позволяло его сверхстеснённое положение, зацепить её зубом вил.

Талька ещё крепче, что было мочи сжала, сомкнула свои руки. Васька выронил вилы и судорожно забился в удавьих тисках:

– Хххыы... пусти ссука... удушишь... хххы!!

И до этого Михаил чувствовал, что у него за спиной что-то происходит, но оторваться от Егора, даже просто оглянуться, посмотреть, никак не получалось. Лишь услышав хрипы и истошные вопли Васьки, Михаил стал с удвоенной энергией заламывать руки Егору, дабы улучив момент соскочить с него. Тем временем вновь подала голос Катерина:

– Ой, батюшки, да куды ж вы смотрите, ведь задавит насмерть мужика эта ведмедиха!

Васька, выпучив глаза, сучил ногами издавая нечленораздельные звуки, а Талька, словно окаменев, не разжимала своих объятий.

– Таль... Таля?!- Да отпусти ты его, говно это... слышь... не надо... отпусти... пусти говорю!- подоспевший Михаил с помощью Катерины, размыкал, отдирал талькины руки.

Наконец, словно очнувшись, Талька разжала захват, и Васька мешком сполз на землю.

Наивный брёх, что люди битые, видавшие смерть все становятся этакими смельчаками, коим простые бытовые столкновения - ерунда. Нет, подчас уцелевшие в огне, напротив, становятся крайне осторожными, очень высоко ценят свою собственную жизнь и здоровье, и в свары, их напрямую не касающиеся, стараются не встревать. К тому же возчики-зрители почти все были инвалиды - тут хочешь не хочешь, станешь осторожным. Но сохранить реноме, рождённое мифом о поголовном бесстрашии и хладнокровии тех, кому довелось побывать на фронте, возчики не преминули, и потому дружно принялись игриво перемигиваться, как ни в чём не бывало.

– Эва, как приласкала, не иначе у ево весь дух скрозь нижнюю дырку вышел...

Катерина принялась хлопотать над распростёртым Васькой, пытаясь привести его в чувство, попутно костеря на чём свет Тальку.

– Ладно, хватит тут страдания разводить,- прикрикнул на неё уже несколько отдышавшийся Михаил. Он нет-нет да и пробегал вопросительным взглядом по Тальке, поверженному Ваське и валявшимся рядом вилам. Талька же вновь втянулась в свою скорлупу и стояла в своей обычной набыченно-безразличной позе.

– А ну мужики, грузи этих и по домам их, некогда тут с ними, потом разберёмся, как проспятся, а сейчас работать надо. Вона сколь времени театру смотрели,- торопился, надеясь наверстать потерянное время бригадир.

9

Везти чуть живого Ваську и серьёзно помятого, так до конца и не понявшего из-за чего весь сыр-бор, Егора взялась избирательно сердобольная Катерина.

– А клевер грузить-то кто будет, одна Талька что-ли?- поинтересовался, слюня цигарку одноногий Маклюшин.

– А ты не переживай, погрузим. Ты главно, как поедешь своей махрой воз не запали,- с этими словами Михаил скинул рубаху и взялся за вилы.- Давай Таль, покажем, как работать надо.

Михаил на удивление быстро вспотел, сказывался многолетний перерыв именно в работе такого рода, но постепенно приноровился, втянулся. Его мускулистый торс блестел, играл перекатывающимися буграми мышц в лучах уже шедшего на закат солнца. Ррраз, ррраз, пять-шесть раз поддел вилами Михаил, столько же Талька и копна уложена, ещё пять-шесть раз и вторая на возу. Очесать воз, к граблям первым успевал Михаил... ррраз, ррраз, с боков, с заду, с переду и всё, готово - отправляй. Подъезжает следующий возчик, никаких остановок, перекуров... Не прошло и часа - очереди, порожних телег как не бывало.

Талька из-под платка наблюдала за Михаилом, недоумённо уступала грабли для очёса - никто, с кем бы из мужиков ей не приходилось работать, не был столь предупредительным. Он же стремился подцепить вилами побольше, а ей оставлял поменьше, уступал более короткую дорогу от копны к возу, время от времени упрашивал:

– Куды ты столько тащишь? Меньше бери, лучше сходим лишний раз...

– Да што ты её жалеешь?- подсмеивался очередной возчик.- Ей сколь ни нагрузи, она всё сопрёт и не охнет, всё равно што...

– А ты сам кила сипатая слазь да потаскай, чем насмехаться,- зло оборвал насмешника, маявшегося грыжей, Михаил.

Впрочем, времени на разговоры почти не оставалось. Талька с Михаилом так споро работали, что кривые, хромые на деревяшках, безрукие и прочие (в те годы участников ВОВ насчитывалось ещё так много живых, что к ним относились как к обычным людям - власти пока ещё не было выгодно пропагандировать мнение, что все последующие поколения много им задолжали) возчики едва успевали принимать и утаптывать клевер. Окончательно управились уже на заходе солнца. Очёсывая последний воз, Михаил, тяжело отдуваясь, приговаривал:

– Вот и всего делов... уфф, будто искупался.

– Оденься, чай простынешь,- тихо посоветовала Талька, и тут же, устыдившись, отвернулась и быстро засобирала свои вещи. Михаил удивлённо взглянул на неё, но совету внял, подобрав рубашку, ею же вытерся, а потом одел. Холодный сырой вечер вступал в свои права.

– Таль ты куда? Езжай с возом, я залезть подсоблю,- предложил Михаил, видя, что Талька собралась идти пешком через поле.

– Не, не поеду,- замотала головой Талька.

– Ну, тогда давай со мной, на мотоцикле довезу.

– Не,- словно чего-то испугавшись, Талька почти побежала по своей полевой тропке.

Михаил недоумённо посмотрел ей в след, пожал плечами и повернул ключ зажигания...

Талька словно обретя крылья, не глядя по сторонам, миновала поле, ферму, где доярки уже закончили вечернюю дойку, но коров пока ещё не загнали в стойла и они лениво лизали большие куски соли во дворе. Лишь вбежав через заднюю калитку в свой огород, она с разбегу повалилась под раскинувшую широко крону яблоню, и тут же перевернулась на спину, устремив взгляд в темнеющее вечернее небо. Идти в избу не хотелось, вернее, неодолимо захотелось остаться наедине со своими, навеянными только что произошедшим, думами.

А дома... дома её ждало однообразное, занудное и недоброжелательное нытьё матери, дойка Зорьки, ужин, печь, дрова... А потом, когда мать наскоро перекрестясь на икону (такими скороверами в Зубарихе являлись большинство из околхозенных старух - то ли верили, то ли просто по привычке, но иконы держали, и вроде бы даже молились перед сном), полезет спать на печь, она будет до наступления полной темноты выглядывать из-за занавесок в окно. В летние вечера на улице бывало довольно шумно, гуляла местная и приезжая молодёжь, слышались немудрёные коряво-разухабистые частушки под гармонь или балалайку, смех, визг, брань, прохождение ватаг подростков по деревни из конца в конец. Конечно, основным "приводным механизмом" того шума были парни и девчата старшего школьного возраста.