Одно сплошное Карузо (сборник)

Было бы понятно, если бы на иронию ополчались свирепые революционеры, твердокаменные социалистические реалисты или их антагонисты, т. е. близкие родственники, контрреволюционеры, какие-нибудь там куклуксклановцы. Между тем атака на иронию идет со стороны людей, называющих себя либералами, то есть относящихся вроде бы к другому измерению.

В Советском Союзе нас с детства приучали относиться с презрением к слову «либерал», и вот результат этого воспитания – нет для меня нынче более высокого и благородного слова. Стереотипы марксизма и антимарксизма все еще толкают нас к ежедневному неправильному использованию этого слова. На Западе нередко называют либералами различных университетских любителей Кастро и прочей так называемой «освободительной борьбы народов». Между тем они отстоят от либерализма даже дальше, чем сам Кастро, которому по долгу главы правительства иногда все-таки приходится вспоминать, что он живет в современном мире, и проявлять хоть минимальное снисхождение к своему народу.

Революция – это древнее дело людской расы. Насилие, грабеж, возвышение тиранов – ни одна революция ничего нового не придумала. Отсюда и революционная эстетика – утилитарная, помпезная, исполненная самой что ни на есть «звериной серьезности».

Единственная новизна, появившаяся в истории, – в масштабе, скажем, пары десятков веков – это либерализм как естественный продукт (прошу прощения за неаппетитное слово) молодой христианской религии, молодой христианской (Пастернак в «Докторе Живаго» многократно подчеркивал ее молодость) цивилизации. Эстетика либерализма проявляется в многообразности, в неожиданности, в юморе, в игре. В этой связи иронический жест – одна из главных позитивных ценностей либеральной цивилизации.

Каждому поколению его время кажется каким-то поворотным, и наше не исключение. Может быть, и в самом деле возможен какой-то поворот от древней революционно-контрреволюционной дикости к современному миру, где возникнет другая шкала опознавательных понятий?

В нынешней, то есть в прежней системе стереотипов, возникшей от порядка размещения кресел в каком-то старинном зале для заседаний, мир уже окончательно запутался. Может быть, больше, чем другие, запутались мы, беженцы из страны, на немыслимо серьезном лбу которой лежат вековые тучи революционной серьезности. В шестидесятые годы в Советском Союзе нас называли и мы называли себя «левыми». Оказавшись в изгнании, мы вдруг увидели, что на Западе многие люди, похожие на нас, не очень-то хотят развивать тему нашего изгнания, ибо теперь нас как бы причислили к «правым».

Однажды в Вашингтоне мне случилось быть на докладе о польской «Солидарности». Это было за месяц до введения военного положения. Царил энтузиазм, в городе шел «Человек из железа» Анджея Вайды. Песенка о Мареке Вишневском заставляет всех зрителей славянского происхождения вытирать глаза. Докладчик рассказывал о людях «Солидарности», как они живут, как спорят, как одеваются и так далее. Я спросил – а кем они себя считают, «левыми» или «правыми»? Вопрос озадачил докладчика, аудиторию, да и меня самого.

В самом деле – кто они? Коммунистическая пресса, к примеру орган из органов «Литературная газета», называет их «правой контрреволюцией». Стало быть, их гонители – «левые»? Вот эти, напыщенные в дурацком величии генералы, дряхлеющие бонзы в бронированных лимузинах? Поставьте тех и других перед западным левым интеллектуалом и задайте вопрос: где наши? Рука его потянется конечно к тем, кто похож на него самого – людям в замызганных джинсах и паршивеньких свитерах, показывающих традиционную рогульку из двух пальцев – Виктори!

Позвольте, господа-товарищи, но ведь они молятся в костелах, преклоняют колени, причащаются… выходит, не очень-то марксистской веры.

В аудитории тогда разгорелся терминологический спор – кто они, «новые левые» или «новые правые», а может быть, «правые левые» или «левые правые».

Эта история неплохо иллюстрирует царящую сейчас в мире неразбериху, терминологический, семантический, лингвистический, эстетический хаос. Параметры абсурдистского театра бодро распространяются повсюду. Мы-то думали, что только Советский Союз – заповедное место для писателя-сатирика. Теперь можно вздохнуть с облегчением – и остальной мир в смысле вздора не далеко ушел. Значит, можно продолжать работать.

Кто нынче в мире борется за свободу? Ну, уж во всяком случае не революционеры. За спиной у них с самого начала маячит дядька Грибачев с марксистскими кирпичами в длинных руках. Революционеры в Латинской Америке дерутся против своих авторитарных владык, то есть против порабощения за большее порабощение. Правые отбиваются от левых, то есть отбивают свое умеренное порабощение от большего порабощения. Значит ли это, что те или другие бьются за свободу?

Между тем на фоне этой древней пошлятины развивается современное человечество с его удивительными средствами коммуникации, делающими вздором любую цензуру, с его новыми пластическими средствами. В принципе, в высокоразвитых странах рождается уже новый этнос, раса землян.

Мне кажется иногда, что мир хочет выйти к новым параметрам вне левых и правых ранжиров, жаждет новых измерений. Сено! Солома! – никто не отвечает, в определенном смысле вокруг полное невежество. Для простоты, да и для маскировки собственной неграмотности хочется, конечно, разделить нынешнюю свалку на силы либерализма, то есть новые силы, и на древнюю мощь антилиберализма, то есть тоталитаризма. С той же примитивной задачей можно и нынешнюю эстетику разделить на эстетику иронии и эстетику серьезности.

От серьезности всегда в большей или меньшей степени попахивает хамством. Мы, битые советские шкуры, знаем это лучше других, нас обмануть трудно. Серьезность – непременное свойство графомании, отсутствия профессионализма, непомерных претензий. Советская литература – это край непуганых графоманов, и нет более серьезных людей, чем советские писатели.

Вспоминается Пленум Правления Московской писательской организации, на котором состоялся разгром нашего неподцензурного альманаха «Метрополь». Среди хорошо отрепетированных обличений и обвинений несколько необычно прозвучало выступление важного советского классика прозаика Михаила Алексеева. Он был оскорблен в лучших чувствах творца. Он вступился за классику, за непреходящие культурные ценности. Сначала он зачитал фразу из метропольского манифеста, она звучала так:

«Муторная инерция ведет к возникновению раздутой всеобщей ответственности за штуку литературы, эта всеобщая ответственность вызывает состояние застойного тихого перепуга, стремление подогнать штуку под ранжир»… Что это значит – «штуку»? – вопросил Михаил Алексеев. – Это что же получается, значит, я «штуки» пишу, а не романы, не книги? Горький «штуки» вам писал? Шолохов «штуки», что ли, пишет? Вот рядом со мной великий поэт сидит, – он показал на Егора Исаева, – он что вам, «штуки» пишет?»

Увы, и в эмиграции мы постоянно сталкиваемся с тем, что когда-то хорошо называлось «звериной серьезностью». Отсутствие иронической интонации на литературе сказывается губительно. Хочу оговориться лишний раз: говоря об иронической интонации, я не имею в виду сатиру. Иной раз и чисто сатирическая книга блещет полным отсутствием иронической интонации. Сколько обиженных авторитетов, непризнанных гениев, ну а с признанными гениями вообще тяжелый случай – при защите престижа раздувание происходит даже большее, чем при завоевании оного.