Одноглазые валеты

Хватка с обеих сторон шеи Джерри ослабилась, и он упал на колени, ловя ртом воздух. Лучше всего будет просто соврать. Хотя вряд ли это поможет.

– Мне… нужны только… деньги.

Некоторые из ребят засмеялись. Дэвид покачал головой.

– Ты собирался обокрасть меня? Какой же ты кусок дерьма. Ты даже не представляешь, с кем связался, ничтожество. – Голос Дэвида звучал холодно, и все же в этом бледном свете он казался странно красивым. Джерри подумал, что именно это лицо он увидит последним за всю свою жизнь.

– Кончай с ним, – послышался хриплый женский голос сзади. – Я сверну ему шею, если ты не хочешь, чтобы это выглядело слишком подозрительно.

Долгая, молчаливая пауза.

– Думаю, не стоит, – сказал Дэвид. – Он настолько низок, что сильно не развлечешься. – Дэвид схватил Джерри за подбородок. – Запомни меня, воришка. Запомни мое лицо. Скоро я стану знаменитым. Все будут бояться меня. Лишь твоя незначительность спасла тебе жизнь. Залезь в нору и закрой за собой вход. Если кто-то из нас снова тебя увидит, ты труп. Понял?

Джерри кивнул. Его тошнило. Может, они просто забавляются и все равно собираются его убить. Дэвид вытащил обойму из пистолета Джерри и забросил ее в кусты, а затем ударил его по лицу рукояткой. Джерри свалился на землю, его лоб горел от боли.

– Вот твой пистолет, воришка, – сказал Дэвид.

Джерри почувствовал, как пистолет упал ему на спину. Он слышал, как Дэвид и все остальные скрылись за кустами. Какое-то время он просто лежал, пытаясь отдышаться, затем перекатился на спину и сел, вытащил листок, попавший в рот. Он чуть не умер. Мог умереть. Может, должен был. Вдруг геройская смерть уже не стала казаться ему такой привлекательной. Он поднял пистолет и убрал его в кобуру. Шатаясь, он пошел в сторону, противоположную той, куда направились Дэвид и его друзья. Если его жизнь была фильмом, сценарий требовалось срочно переписать.

Стивен Ли Шестнадцать свечей

В трех кварталах от Десятицентового музея на башне церкви Иисуса Христа джокер зазвонил в колокол, оповещая о наступлении полуночи.

– С днем рождения нас, с днем рождения нас. С днем рождения, Странность, с днем рождения нас.

Пение звучало фальшиво и надтреснуто.

– Посмотрите, какие подарки я нам принес, – сказало оно.

Тяжелый пистолет 38-го калибра, зажатый в руке Странности, отдаленно поблескивал, отражаясь в ее защитной маске. Искорки света от диорамы [78] Джетбоя играли на стволе и безумно мерцали на стальных решетках маски. Вмешательство разбило холодный блеск, будто дешевый спектроскоп, на бледные, тусклые цвета.

78

Трехмерный демонстрационный стенд или фигура в натуральную величину с искусственным освещением, зачастую используемые для рекламы.

Эван мог посмотреть на пистолет и сделать вид, что это просто фантазия, что-то, увиденное по телевизору. Он почти представил, что кто-то другой поднимает его.

(Шестнадцать лет. Шестнадцать лет боли в этом отвратительном теле), сказал Эван своим внутренним голосом.

(Эван, пожалуйста, не делай этого. – Голос Пэтти. Сейчас она была Субдоминантом, для нее вечная боль Странности слегка ослабела. – Я лишь прошу тебя оставить это. Я возьму Странность на себя, пока Джон не будет готов. Ты можешь перейти в Пассив и отдохнуть).

Эван не обратил на нее внимания. Где-то внизу она слышала Джона, последнего из трио личностей, составляющих Странность. В данный момент Джон был Пассивен и находился в глубинах странного, запутанного разума, где мучения Странности казались лишь слабой волной прилива. Пассивная личность все слышала, но не могла вмешиваться. Пассивный мог поделиться потоком своих мыслей с остальными или же скрыть их; остальные могли его слушать или игнорировать – по желанию. То, что Джон не применял никаких усилий, чтобы сейчас скрыть свои чувства, говорило им больше, чем сами его мысли.

(…черт возьми засранец не может терпеть боль так как я ни капли долбаной храбрости творческая чувствительность Пэтти это может и нравится, но мне чертовски надоели эти жалобы боль ощущают все а не только он неужели он не понимает какой силой мы обладаем…)

(Нет, Джон, – отправил Эван ему свои мысли. – Я не понимаю эту силу, и мне нет до нее дела. Я хочу остаться один. Один. Я люблю вас обоих, но быть запертым здесь…)

Эван замолчал. Странность всхлипывала от переполняющих ее эмоций. Эван поднял левую руку Странности. Она почти полностью принадлежала Джону, хотя сквозь грубую кожу явно проглядывал мизинец Пэтти и большой палец Эвана – здесь кожа была цвета кофе с молоком. Рука сопротивлялась – Пэтти пыталась вытолкнуть его с места Доминирующего и занять тело. Эван сконцентрировался. Рука поднялась и откинула назад тяжелый капюшон плаща Странности. Странность издала стон, ее пальцы болезненно скрючились, стаскивая защитную маску, сухожилия растянулись.

Легкое дуновение воздуха из кондиционера болезненно коснулось щек Странности, как и всего остального тела. Эта прохлада ощущалась, будто ледяная вода, попавшая на больной зуб. Без маски пистолет в другой руке Странности стал казаться еще более настоящим, зловещим и одновременно убедительным. От него пахло смазкой, порохом и насилием.

Прошло три часа после закрытия, и в Джокертаунском Десятицентовом музее было тихо, не считая звуков в голове Странности, и темно, за исключением светящейся диорамы Джетбоя, переливающейся разными цветами. Джетбоя изобразили во время атаки. Эван делал большую часть восковой скульптуры для этой выставки, работая в те немногие часы, когда он становился Доминантным и мог действовать обеими руками почти свободно. Хотя Пэтти и Джон утверждали, что это просто у него в голове, Эван не мог работать руками Пэтти или Джона. В них не было легкости.

Лишь в редкие моменты Эван мог почти не обращать внимания на постоянную неспешную трансформацию Странности, мог почти поверить, что он снова стал одним человеком, а не тремя слившимися телами, части которых все время движутся и меняются.

(Одним, – с сочувствием отозвалась Пэтти. – Я понимаю, Эван. Всем нам хотелось бы этого, но это невозможно.)

Эван приоткрыл рот Странности. Губы были тонкими и жесткими: губы Джона. Эван засунул ствол 38-го в рот Джона и закрыл его. У отполированного металла был резкий привкус.

Голос был нежным и шел откуда-то сзади. Эван проигнорировал его и попытался согнуть указательный палец Странности. Понадобится лишь малая доля огромной силы Странности. Лишь крохотная частица. Одно малейшее движение, и Эван найдет свое забвение. Уединение.

(Эван, я люблю тебя. Помни это, несмотря ни на что. Я люблю тебя, и Джон тоже любит тебя.)

– Эван, мне кажется, у тебя мой пистолет. Я купил его для защиты, а не для этого.

(…не может даже спустить курок, не может решиться на единственное, чего так хочет…)

Внутри Эван всхлипнул. Рот Странности открылся. Рука, державшая пистолет, опустилась вниз, вдоль его массивного тела.

Странность повернулась к Чарльзу Даттону, стоявшему в дверях комнаты Джетбоя. Эван знал, что видит джокер: тающие восковые щеки, мозаику, комковатое лицо, которое частично принадлежало Эвану, частично Пэтти и частично Джону. Кожа движется, будто марля, которой накрыли кучу шевелящихся червей. Лицо будет меняться, даже пока он смотрит, черты его будут исчезать и вновь появляться на вязкой, обвисшей коже. Единственным, что объединяет каждую из этих несочетающихся, перекрывающих друг друга частей, станет искривляющее их мучение медленной, непрерывной трансформации.