Одухотворенная земля. Книга о русской поэзии

боролся: изгонял мелодию, эпитеты. Через «Речь о пролитом молоке», через «Возвращение в Ялту», после которого Бродский уже не

возвращался к крупным чисто повествовательным вещам, поэт искал новую манеру письма и нашел ее в «Части речи», где ему удалось соединить

страстность с отстраненностью, возвышенное и земное. Бродский, однако, сам довел до предела начатое им дело — дошел до конца. Во всяком

случае, следовать по проложенному им пути опасно, а то и самоубийственно. Введя особый синтаксис и строфику, характерные резкие

перебросы, служебные слова в конце строк, образующие оригинальные составные рифмы, Бродский породил целое направление последователей

и эпигонов в русской поэзии. Причем влиянию оказались подвержены не только начинающие поэты, но и люди, давно работающие в литературе.

Так, в одном из стихотворений Олеси Николаевой «Прощание с веком» («Арион» № 3, 1996) слышны не только интонации Бродского, его мотивы,

но и приемы — сочетание каталогизированных описаний примет времени с метафизическими размышлениями, удлиненных строк с усеченными,

тяготение скорее не к метафоре, а к метонимии (то есть к перенесению свойств целого на часть, а части на целое), даже сравнения выполнены в

манере Бродского:

…Я могу хоть полгода прожить в провинции — топить печь

и таскать из колодца воду.

И наблюдать ночь по звездному небосводу.

И платка в красно-зеленых цветах не снимать с плеч.

И, сетуя с поселянами на недопеченный хлеб,

на переменчивую погоду,

приложиться к собственному народу…

Но европейские завоевания мне милы.

Эти сияющие ресторации. Эти дамы

с блестящими волосами. Эти виллы. Эти балы

с фейерверками и фонтанами.

Эти бриллианты, банкротства, драмы.

Эти погони. Эта раскачанная качель

жизни. Безумный маятник с амплитудой неудержимой.

Этот рождественский ледяной январь в иностранных лампочках,

этот великопостный апрель

в замороженных импортных овощах. Этот — летящий мимо —

век: его последняя мимикрия.

Его «Шинель».

За исключением строки «приложиться к собственному народу», что в Библии означает умереть (очевидно, что поэтесса не это имела в виду,

иначе какие же «европейские завоевания»?), да не вполне понятной в данном контексте «Шинели» века, вполне грамотное подражание

Бродскому — этакий дамский вариант известного «Fin de Si`ecle» со всеми вытекающими из этого последствиями, как-то: чрезмерность и не

оригинальность эпитетов, увлеченность внешним блеском, ресторациями (из купеческо-мещанского лексикона), виллами, балами, бриллиантами

— ни Бродский, ни Ахматова даже в шутку не причислили бы все это к «европейским завоеваниям».

Та же увлеченность внешними проявлениями бытия с попытками переписать Бродского на женский манер характерна и для более поздней

поэзии Николаевой. Так, в «Арионе» № 1, 2004 помещено стихотворение, безусловно напоминающее «Я входил вместо дикого зверя в клетку…»:

Я одним глазком заглядывала в Бейрут,

и одной ногой зашагивала в Багдад,

и в Дамаск запускала руку, и был обут

в сапожищи Ливанских гор и багров закат…

А глаза закрою — он ярче горит стократ.

Я входила в Ерусалим под его звезду.

Целовала в белые камни, в старческий лоб

и в маслины, скукоженные в Гефсиманском саду,

в бугенвиль кровавый его, в острый иссоп.

До сих пор мои губы чувствуют жар, озноб.

Каталог путешествий Николаевой обширен и внушителен, в географии она вполне может поспорить с Бродским — за исключением одной

небольшой детали — нет лишений: «Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,/ жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок». Когда поэт может

сказать: «Из забывших меня можно составить город», его благодарность звучит гораздо убедительней, не говоря уж о чисто поэтических

достоинствах. В последнее время О. Николаева, бессменный автор «Ариона», проявила себя и в чистой «тихой женской» лирике:

Вся эта тихая женская лирика,

тихая лишь до поры,

чтобы наброситься вдруг, чтоб накинуться,

прыгнуть, к земле придавить.

<….>

Вечно весна у нее — с обещанием,

осень с пожухлым листом.

Нотка победная, гордость прощальная,

и оптимизма глоток.

Эта риторика, эта истерика,

гомон гормонов: пора!

О, как опасна такая невротику

с серою тенью игра.

Эрос и тот — устрашился и прячется —

вместо себя — двойника

шлет на расправу — капризного, мелкого:

шулера и пошляка.

Спросишь — откуда же эта вселенская

тьма в тебе, кто виноват?

Это все — тихая лирика женская,

весь этот ад.

«Арион» № 2, 2005

Какие, однако, бездны таятся в тихой женской лирике (пусть не вводят в заблуждение дактилические некрасовские рифмы)! Прощальный

«гомон гормонов»! То ли дело — Вера Павлова, обладающая лапидарным стилем и обнажающая не только прием, но и самую себя перед

читателем:

Трогающему грудь:

Знаешь, какою она была?

Обнимающему за талию:

Знаешь, какою она была?

Ложащемуся сверху:

Знаешь, какою она была?

Берущему:

Знаешь, с какими

Я

Была?

«Арион» № 1, 2004

Смело! Однако несколько эстрадно. В связи с этим, хотелось бы вспомнить о другой смелой поэтессе, Нине Искренко, несколько забытой

ныне, но от этого нисколько не поблекло ни новаторство, ни глубина ее поэзии:

есть межеумное

трагикопание в порноромантике

медиковато-приглядные фантики

выросли в литеры гиперобъёмные

выросли в лидеры вздутого космоса

Space-перистальтики дети бесхозные