Одухотворенная земля. Книга о русской поэзии

Он шел в луче голубом и тонком,

За ним вертолеты летели, верные, как болонки.

И народ на коленях стоял и крестился в потемках.

Он приблизился, вечный холод струился из глаз.

Деревянным, раскрашенным и нерожденным казался.

Нет, не ты за нас распинался.

Примечательно, что видение и умение отличить истинное от ложного, спасение от соблазна дано лишь поэту и святой Ксении Петербургской,

босоногой юродивой «в гвардейском мундире до пят». Отправная точка странствия-поиска — Москва. Юг — направление на Южный, но и на

Северный полюс. Восток — Азия, Запад — Петербург, но и Средиземноморье, а также — Аид и Ад. Однако стороны света не исчерпываются

географией — в каждой есть своя символика. Так в «Северной» прослеживаются оппозиции ад-небо, душа-дух, смерть-рождение (чем элегия и

заканчивается); в «Южной» — «вы» — «я», лазурь (небо) — мы, замысел Бога и воплощение, Юг и Север души; в «Восточной» — смерть —

воскресение (ибо она начинается в крематории: «Крематорий — вот выбрала место для сна! / Встань поставлю я шкалик вина.»; в «Западной»

Спасение — лже-мессия, запад-ад. Путь на Запад — это также схождение в Аид:

Туда — на закат, где, бледна, Персефона

С отчаяньем смотрит на диск телефона,

Где тени и части их воют и страждут,

Граната зерном утолишь ты и голод и жажду.

Как известно, Персефона, дочь Деметры и мать Диониса-Загрея, которого она родила от Зевса, была с разрешения Зевса похищена богом

подземного мира Аидом (Гесиод, «Теогония» 912–914), вкусила гранатовое зернышко и вынуждена была проводить треть года в подземном мире,

а две трети — на Олимпе, как сказано о том в «Гимне» Гомера (V, 360–413). Однако миф «остраняется», «демифологизируется» (В. Н. Топоров),

Персефона (не исключено, что ипостась лирической героини), «с отчаяньем смотрит на диск телефона»: в подземном мире ни телефон, ни

граммофон («Большая элегия на пятую сторону света») не спасут. В «Большой элегии» стороны света оборачиваются «мельницей света сторон»,

«колесом», которое подобно самому времени, нас перемалывает в прах: «Мы смолоты в пепел и прахом осядем на дне» (в подтексте явно

слышится: «Ибо прах ты и в прах превратишься», Быт. 3:19). Соблазны усложняются, включая в себя соблазн алхимии земных благ и желаний:

Там в полиуночье — жар сладострастья и чад,

Там в аламбиках прозрачных багровое пламя растят.

Поиск, занявший формально 20 лет, разделяющих эти элегии, а фактически всю жизнь, и символизирующий путь поэта, завершается в

центре сферы (в сферу также вписана вера, как ад в запад), в центре которой — крест, но и это разрешение болезненно:

У мысли есть крылья, она высоко возлетит,

У слова есть копи, оно их глубоко вонзит.

О, ярости лапа, о светлого клюв исступленья!

Но ангел с Тельцом завещали нам жалость, смиренье.

Я всех их желаю. И я не заметила — вдруг —

На Север летит голова, а ноги помчались на Юг.

Вот так разорвали меня. Где сердца бормочущий ключ —

Там мечется куст, он красен, колюч.

И там мы размолоты, свинчены, порваны все.

Но чтоб не заметили — время дается и дом.

Слетая, взлетая в дыму кровянисто-златом,

Над бездной летим и кружим в колесе.

Куст, очевидно, — неопалимая купина. Местное, локальное, земное время скрывает от нас нашу бренность, тщету нашего тщеславия и

соблазн до мгновения откровения, но, как сказал Элиот, «поиски пересечения времени с вечностью — /занятие лишь для святого, и не занятие

даже, но то, что дано и отобрано /Прижизненной смертью во имя любви, / Самоотверженности, самопожертвования и самосожженья» («Драй

Сэлвейджес» V, «Четыре квартета» — перевод мой — Я.П.).

Путь, однако, не завершен. В конце — еще одна картина: уже не аллегорические, а как бы явившиеся из басни волки, сидящие в

крещенскую ночь «у прорубной дыры» с примерзшими хвостами. Волки эти удивительно напоминают поэту нас самих: «Волки — то же, что мы, и

кивают они: говори./ Мутят лапою воду, в которой горят их глаза / пламенем хладным…».

В финале «Большой элегии на стороны света» Елена Шварц как бы повторяет мысль Элиота:

…Если это звезда, то ее исказила слеза.

В ней одной есть спасенье, на нее и смотри,

Пока Крест, расширяясь, раздирает тебя изнутри.

Выходит, что и поэзия — занятие лишь для святого (если — «на разрыв аорты»). В итоге, Крест вошел в душу, как в плоть (как бы распятие

изнутри), а пространство сгустилось в точку-звезду.

Стало уже почти трюизмом сравнивать Елену Шварц с Мариной Цветаевой, а поэзию Ольги Седаковой — с Анной Ахматовой, в то время, как

обе современные поэтессы строят свои поэтики скорее на сознательном уходе от своих знаменитых предшественниц. Очевидно, наиболее близка

поэтике Ахматовой книга О. Седаковой «Дикий шиповник», особенно цикл «Восемь восьмистиший»:

Полумертвый палач улыбнется —

и начнутся большие дела.

И скрипя, как всегда, повернется

колесо допотопного зла.

Погляди же и выкушай страха

да покрепче язык прикуси.

И из рук поругателей праха

полусытого хлеба проси.

Есть, однако, и заметные отступления, как в ритмическом смысле, так и в словоупотреблении: «выкушай страха», «полусытого хлеба». Если

тематически эти стихи близки и «Реквиему», и стихам «Когда погребают эпоху,/ Надгробный псалом не звучит» («Август 1940»), интонационно

«Восьмистишия» близки также к О. Мандельштаму, впрочем, не только к одноименному циклу, но и к «Стихам о неизвестном солдате»:

Погляди, как народ умирает,

и согласен во сне, и умрет.

Как он кнут по себе выбирает,

над собой надругавшийся сброд.

Для сравнения:

Хорошо умирает пехота, / и поет хорошо хор ночной,