Одухотворенная земля. Книга о русской поэзии

…Уже не помню, кто

пробормотал, что эта местность тоже

отчасти с Итакой имеет сходство.

Был полдень, сердцевина дня.

Минувшая война и годы странствий

Отягощали мозг наш, как вода,

Пловцу неловкому пробравшаяся в бронхи.

Это, по наблюдению Куллэ, уже из самого Бродского — «и водяное мясо застит слух». Далее Куллэ, как уже отмечено выше, полагает, что

«как Бродский дописывал „тетрадь, где есть стихи о Телемахе“, в своем переводе Умберто Саба, Венцлова продолжает стихотворение Бродского.

(Он же, кстати, перевел его в свое время на литовский язык)»[187]. Затем происходит встреча-разминовение:

Поблизости раздался легкий шорох:

прохожий, несший на плече весло,

прошествовал в глубь суши, где никто

весла не видел отродясь…

Возникает ряд вопросов: во-первых, описание порта, пусть заброшенного, никак не вяжется с тем, что в этих краях «никто весла не видел

отродясь»; во-вторых, если прохожий — сам Одиссей, то от чьего же имени ведется повествование? Все намеренно размыто, как бы сам Венцлова

намеренно стирает последовательность событий, остраняя Гомера и самый миф, и тем самым стирает пространственно-временные границы, что

подтверждается и финалом стихотворения, когда появляется Ельпенор, который «был лишь первым» (Тиресий же, как известно, появляется в

«Одиннадцатой песни» последним в сцене сошествия Одиссея в царство мертвых). Более того, Венцлова открыто говорит о том, что нельзя

дважды вступить в одну и ту же воду:

Волны не существует. Существует

Лишь масса, а не сумма капель.

Вода стремится от самой себя.

Ни острова, что тесен для объятья,

ни смерти на экваторе, ни мятой

травы полей, ни возвращенья в лоно

миф и история не обещают.

Не следует забывать, что Венцлова так же, как герой его стихотворения и сам Бродский, — изгнанник, для которого нет ни возвращения, ни

Итаки. Потому и вода, символизирующая время, «стремится от самой себя» и уносит героя прочь, к забвению: время линейно, круговое

движение, равно как и цикличность истории отрицаются. Эзра Паунд в «Cantos» по-иному «остраняет» ту же Одиннадцатую песнь «Одиссеи» и

самый миф об Улиссе, так что странствия Одиссея воспринимаются синхронически, диахронически и даже анахронически современником,

вобравшим в себя историю, культуру и знакомым с переводами «Одиссеи» на латынь, итальянский и другие языки.

В «Песни Одиннадцатой» Томаса Венцловы «остранено» как время, так и пространство:

За поворотом началось другое

пространство. Чуть сместилась перспектива.

Песчинки под ногой блестели, точно

Вы их рассматривали через лупу

(иль в перевернутый бинокль — камни).

Предметов очертанья расплывались,

Как звуки музыки в неподходящем зале.

Мы сразу поняли: всему виной жара

и мало удивились, встретив рядом

с оградой друга — одного из тех,

с кем свидеться дано лишь после смерти.

Он был лишь первым.

Стало быть, несмотря на всю размытость, Венцлова показывает картину сошествия в царство мертвых, и встреча с Тиресием только

предстоит Улиссу, хотя одно из пророчеств уже сбылось (опять-таки в «остраненном» виде) и Улисс встретил, по наблюдению Куллэ, самого

себя[188]:

Поблизости раздался легкий шорох: прохожий, несший на плече весло, прошествовал в глубь суши, где никто весла не видел отродясь…

Таким образом, «остраняется» не только миф и история, но и отторгается сам прежний «я», неузнаваемый и непризнаваемый автором. Да и

местность эта, по наблюдению Куллэ, напоминает также картину из одиннадцатой песни «Ада» Данте, в которой поэт и его вожатый заканчивают

странствие по шестому кругу, где томятся еретики и подходят к пропасти, ведущей в круги нижнего Ада [189]. Кроме того, подобная картина

странствия в загробную жизнь встречается и у самого Бродского:

«Я брел по какой-то бесконечной главной улице, с ревущими клаксонами, запруженной то ли людьми, то ли транспортом, не понимая ни

слова, — вдруг мне пришло в голову, что это и есть тот свет, что жизнь кончилась, но движение продолжается; что это и есть вечность». [V, 294.]

Хотя в дальнейшем Бродский сам себя опровергает, говоря о том, что раз мать и отец не встречаются в толпе, «это — не вечность», описание

картины, тем не менее, примечательно. Эта картина, так же, как и стихотворение Венцловы, в свою очередь, напоминает стихотворение Чеслава

Милоша «По ту сторону» [IV, 235], переведенное Бродским:

Падая, я зацепил портьеру,

и бархат ее был на земле последней

вещью, что я запомнил, проваливаясь в никудаааааа.

До конца не верил, что, как и все, я тоже.

После брел я в колее, в слякоти, по проселку,

вдоль фанерных бараков. Изредка возникало

нечто из камня, окруженное чертополохом;

грядки с картошкой, огороженные колючкой.

Внутри играли в почтичто-карты, пахло почтичто-щами,

Пили почтичто-водку, царила почтичто-грязь

И шло, замирая, почтичто-время.

Я начал: «В конце концов…» Но они пожимали плечами,

либо смотрели в сторону: здесь отвыкли от возмущенья

и от цветов. Сухая герань в консервных

банках, запорошенных слоем пыли.

Также — от будущего. Наяривали патефоны,

повторяя то, чего и не существовало.

Разговоры кончались там же, где начинались,

чтоб никто не вздрогнул: где я? и чего ради?

Видел странных собак, чьи морды то удлинялись,

то сжимались в гармошку, переходя при этом

из овчарки в бульдога и снова в таксу.

Чем давали понять, что — не совсем собаки.

Черной битой посудой гремели в небе

замерзшие на лету вороны…