Огонь для Проклятого

Я думала, что Кел попытается потушить пожар, но он лишь быстро вытаскивает с полок какие-то книги, свитки, амулеты и ингредиенты для своих чудных опытов, о которых я, в сущности, ничего не знаю. Все это он выбрасывает прямо в окна, а я собираю и стаскиваю в одну кучу. Делаю это по собственной инициативе, потому что из самой лаборатории он выгнал меня одним лишь взглядом.

К тому времени, как пожар охватывает уже почти всю лабораторию, боль в моих ногах становится такой, что едва ли могу сделать шаг и при этом не состроить кривую физиономию. И это при том, что всеми силами стараюсь контролировать свою лицо. Но оно все равно выдает меня с потрохами.

— Ты все еще здесь? — без особого удивления, да и интереса, спрашивает Кел, когда стоит и смотрит, как полыхает его убежище.

Не так уж и много он успел спасти пожитков. Надеюсь, спас хотя бы самое ценное. Хотя, наверное, там все было очень ценное.

— Здесь.

— Очень болит?

— Нет.

Он поворачивает ко мне измазанное в саже мокрое лицо. На улице мороз, но возле огромного костра очень жарко.

— Тебе нельзя возвращаться назад.

— Почему? — настораживаюсь я.

— Мор, о котором ты говоришь, это не обычное поветрие. Оно не началось само собой. Кто-то его принес. Не случайно, целенаправленно. И, предвидя твой следующий вопрос: нет, не я, и я не знаю, кто это сделал. Но время выбрано идеально. Когда еще в одном месте будет столько народа?

— Расскажи мне все, что знаешь, — Кел’исс никогда и ничего не делал просто так. И если я получу от него какую-то информацию, тем более важную, останусь должна по гроб жизни. Но я готова к этому долгу, чего бы он ни попросил. Кроме Хельми, само собой. — Пожалуйста.

Его взгляд становится холодным, а на губах появляется надменная усмешка.

Что он может потребовать от меня? Что я вообще способна дать ему, чего он не в состоянии взять сам?

Его взгляд скользит ниже, по моей груди, по животу, еще ниже… а потом его будто наотмашь хлещут плеткой. От надменности не остается и следа.

Кел осматривается, берет за плечи и просто поднимает в воздух, переносит на несколько шагов в сторону и сажает в ворох спасенного из пожара добра. Сам присаживается рядом — и я вижу, как в его руке появляется изогнутый широкий нож. Отблески горящей лаборатории играют на его лезвии, приковывая к себе мой взгляд.

— Не шевелись, — говорит скорее деловито, чем с вожделением, и запросто рассекает мою и без того многострадальную юбку до самого бедра.

Само собой, я шевелюсь — дергаюсь и пытаюсь вырваться, только каждое резкое движение стреножит меня, как раненую лошадь.

— Да посиди ты! — гремит Кел надо мной.

И я замираю, сидя перед ним с разведенными в стороны ногами и разрезанной и распахнутой юбкой, под которой теплые штаны уже начали пропитываться кровью от полученных ожогов.

— Не собираюсь я воспользоваться твоей слабостью, женщина. Уж точно не таким образом и не сейчас.

— Прости, — выдавливаю из себя странно тяжелое слово, ощущение такое, будто язык раздует, если произнесу его. Но вот, произнесла — и с языком все в порядке вроде бы.

— Сейчас будет больно, — говорит Кел и тут же рвет на мне одну штанину.

Я не кричу, но дается это очень непросто. Раскрываю рот и быстро-быстро поверхностно дышу. А Кел’исс уже держит в руке какую-то склянку, откуда прямо пальцами зачерпывает белую мазь.

— Это временно, — говорит он. — При первой возможности раны надо будет промыть и обработать.

Киваю в знак согласия.

— Из всех твоих обвинений я принимаю лишь одно, — говорит, намазывая мои ожоги толстым слоем прохладной мази. И это даже немножко приятно. И я даже не пытаюсь прикрыться и свести ноги, хотя ведь у меня есть муж. А Кел, хоть тоже был моим мужем, но именно, что был. Только я все равно не сторонюсь его, хотя и должна бы по всем правилам и законам. Это все усталость, напряжение и боль. Не до предрассудков. — Стражи действительно приходили в Лесную Гавань.

Невольно скашиваю взгляд в темноту. Вроде бы время от времени там шастают огромные тени, но ни воя, ни каких-либо иных звуков с их стороны больше нет. Так что и не скажешь, ушли или по-прежнему охраняют своего создателя.

— Не буду скрывать, я действительно хотел внести в уныние вашего праздника немного… гммм… жизни, — продолжает Кел.

Шиплю, когда он задевает особенно чувствительный ожог. Но хватка на моей ноге становится лишь сильнее — не вырвешься и не шелохнешься.

— Я не рассчитал силы, — его голос вообще не меняется. — Оказалось, когда стражи отходят достаточно далеко, мой контроль над ними ослабевает. Раньше такого не было. Вероятно, последствия моей смерти.

Цепляюсь пальцами в жесткую мешковину под собой, комкаю ее, тяжело дышу, но на этот раз молчу, точно рыба.

— Я приказал им попугать людей, позволил разорить пару курятников, но настрого запретил нападать по-настоящему. Когда же один из них принялся резать скот в одной их халуп, я не смог его остановить. Он меня попросту проигнорировал.

Сглатываю и чувствую, как по разгоряченной спине пробегает неприятный озноб.

— То есть ты их не контролируешь.

— Теперь снова контролирую. Полагаю, мои силы восстановились в полной мере. Ничто не проходит бесследно, Хёд, даже страшные чернокнижники вынуждены платить за собственные ошибки.

— Они могли убить кого-то из моих людей, — говорю жестче, чем это звучало в моей голове.

— Могли, — даже не отпирается он, — но не убили.

— Ты не можешь быть в этом уверен.

Кел поднимает на меня взгляд — на его губах играет холодная усмешка.

— Я уверен. Ты же не ждешь от меня доказательств и раскаяний. Не будет ни того, ни другого. Я сделал то, что сделал. И не жалею об этом. Я, знаешь ли, до сих пор не пожалел ни об одном своем решении в жизни. Хотя… — делает вид, что задумался, — возможно, близок к этому.

Не жду я ничего. Чтобы Кел в чем-то раскаялся — прежде должны растаять все ледники на самых высоких горных вершинах, а этого не случалось ни разу, пока мой народ живет в этих землях.

— Не нужны мне раскаяния. Достаточно правды.

Его улыбка становится еще шире, а вот глаза, напротив, суживаются.

— Поверь, правда тебе не нужна. Тебе нужно спокойствие, нужна опора, за которую ты уцепишься, чтобы устоять на ногах. И совершенно неважно, что станет этой опорой — ложь или правда.