Огонь и сталь

— Так что привело тебя в Фолкрит? — тихие провинциальные городки не по вкусу Мерцеру, одному из придворных магов. Таких колдунов почитают, чтут… и страшатся. Прохожие бросали на него встревоженные, но все же исполненные любопытства взгляды, перешептывались. Сумасбродство путешествовать по дорогам Скайрима в одиночку да еще в тяжелом бархатном плаще, подбитым мехом белой лисы и украшенным шитьем, но бретонка знала, что ее отцу не страшны какие-то вонючие головорезы.

— Я приехал читать лекции в Коллегии магов. Надеялся увидеть тебя там, но… — глаза цвета грозового неба подозрительно сузились, — уж не выгнали ли тебя?

Близко к истине, но нет.

— Я не сошлась во мнениях с некоторыми преподавателями, — не нужно Мерцеру знать, что дочь сбежала из Винтерхолда, поняв, что уже не является человеком. Кожа постепенно белела, даже самые слабые солнечные лучи обжигали, слух и обоняние стали острыми как обнаженный клинок. Как вампирьи клыки. Но и в каждой лжи есть доля правды. Древис Нилорен придирался к ней на каждом уроке, изводил нескончаемыми нудными нотациями, пока однажды не застал юную магичку в одиночестве. Библиотека опустела к вечеру, а Ураг посапывал, склонив голову на грудь, и данмер увлек девушку в глубь лабиринта стеллажей. Якобы показать любопытный фолиант. Его кровь Деметра отведала первой. Она отдавала горечью и пеплом.

— Если бы я отправил архимагу письмо…

— Отец, — бретонка страдальчески поморщилась, — я там училась, а не представляла интересы нашей семьи.

— Если бы это было так, милая, ты бы уже служила при дворе ярла, — маг поджал губы, сурово качая головой. Дочка всегда была упрямой, этим она в мать уродилась. Елентия Лживая, дочь обедневшего графа, отличалась непокорным нравом, вспыльчивостью, но обожала дочь и мужа… который многого натерпелся от своей нареченной в юности. Впрочем, Елентия и сейчас закатывала сцены с завидной регулярностью.

— Я слышал… кое-что. Сказки о драконах. Об Алдуине и Довакин… слухи правдивы, Деметра?

— Смотря, что ты слышал, — на бледном лице магессы расцвело самодовольное выражение, а глаза искрились расплавленным серебром. Мерцер убрал за ухо девушки светлую прядь.

— Тебя называют Драконорожденной… но ни я, ни твоя мать не похожи на драконов, — мужчина скупо улыбнулся. Колдун всегда сдержан в своих чувствах. А вот Елентия порадовалась бы за нее по-настоящему. Прохладные сухие губы отца коснулись ее лба. — Почетно быть Довакин. Но опасно. И все же я горжусь тобой. Меньшего от своей дочери я и не ждал.

— Деметра, вот ты где, — голос Онмунда заставил Мерцера лениво повернуть голову. Деметра похолодела, поняв, что отец не в курсе ее замужества. Девушка из семьи потомственных магов… вряд ли весьма посредственный колдун-северянин покажется ее батюшке достойным претендентом в зятья. Судорожно сглотнув, бретонка шагнула к юноше и взяла его под руку. Внезапно она показалась себе маленькой пятилетней девчушкой-сорванцом в вечно грязном платьице и с растрепанными косичками, стоящей перед строгим родителем в ожидании выговора за свои проказы.

— Отец, это Онмунд, — блондинка толкнула норда локотком в бок, и маг криво улыбнулся, — а это мой любимый отец.

Мерцер снисходительно хмыкнул и перевел тяжелый взгляд на молодого человека, имеющего наглость обнимать его дочь. Серые глаза чуть потемнели, сухое аскетичное лицо помрачнело.

— Судя по испуганному взгляду и нервной пляске на месте, этот юноша один из твоих ухажеров, Деметра?

— Нет, отец… это… это мой муж, — Довакин поцеловала юношу в щеку, и он глупо рассмеялся. Мерцер же был настроен далеко не так счастливо и благодушно, но все же улыбнулся.

— Очень рад, — процедил он, хотя взгляд его сулил Онмунду войну.

***

Глаза, остекленевшие, устремившие невидящий взгляд в ледяной потолок пещеры, подернулись мутной пленкой, как у дохлой рыбы. Несмотря на царящий в коридорах Ингвильда холод, тело начало гнить. Трупные пятна распускались пышными ядовитыми цветами на синюшной коже мертвой девушки, тлен медленно, неторопливо начал забирать всю ее красоту. А она улыбалась. Уголки губ приподнялись, будто все это ее ужасно забавляло. Она одинаково ухмылялась и шуткам Цицерона, и его отсутствию. Встречала его неизменной кривой ухмылкой разлагающегося тела.

— Не годится, — пробубнил Цицерон, укрывая мертвую медвежьей шкурой. В пещере, в их славненьком уютном уголке холодно, она может замерзнуть, - совсем–совсем не годится…

Запах смерти, сладковатый, тошнотворный, витал в комнате. Все очарование убитой девушки рассыпалось на глазах. Волосы, светло–золотистые, потускнели и истончились, стройное тело потеряло гибкость, но эта улыбка… снисходительная и нежная, равнодушная и полная страсти… отсечь бы эти губы кинжалом, острым–преострым, увековечить в меди, в золоте, в камне, в чем угодно… лишь бы Слышащая вечно так улыбалась Цицерону, своему милому, глупому, верному Цицерону! Хранитель опустился на постель рядом с трупом, положил голову на плечо усопшей, зарываясь лицом в жесткий мех шкуры. Густой ворс лез в нос, шкура пахла костром, сыростью и едва ощутимо — мертвечиной. От калейдоскопа резких ароматов, от обманчивой мягкости имперец сморщил нос и, не удержавшись чихнул.

— Колюче колется и щекотно щекотит! — проворчал мужчина, обнимая хладное тело. Как грустно… она на его ласки не ответит, не рассмеется, даже подзатыльником не одарит. Зато рядом, всегда рядом и не кричит, когда Цицерон ее обнимает, не шипит рассерженно да не ругается. Лежит себе тихонечко, не двинется и не шелохнется, послушная такая… молчаливая. Ни словечка не скажет. Совсем как Матушка. Хранитель обнял девушку крепче. Молчат… они обе молчат! Не хотят говорить с Цицероном!.. Дурак Червей… глупый, он не достоин. Да, да, не достоин слышать их голоса. А… а кто же тогда достоин? Тот маг? Люсьен Лашанс? Но он мертв! Мертв, мертв, совсем умер и черви им давно уж пообедали. Мужчина рывком сел на кровати, сдернул шкуры с тела девушки. Платье из переливчато–синего бархата, украшенное вышивкой на лифе и рукавах, он стащил. Да–да, украл, плохой Цицерон украл платье из сундука Слышащей! Но… но ведь она не жадная, она же поделится тряпками–побрякушками со своим славным Цицероном? Пальцы имперца нервно теребили мягкую ткань, пробежались по серебристым нитям, чьи аккуратные ровные стежки складывались в причудливый цветочный узор. А вдруг Слышащая обидится, что Цицерон взял ее платье? А Цицерон тогда принесет ей новое, еще лучше, еще красивее! Слышащая обрадуется подарку и не будет злиться на Хранителя! А потом… потом он как-нибудь покажет ей, как обустроил Ингвильд. Как здесь стало чисто и уютно, как старался, очень старался Цицерон.

— Слышащей здесь понравится, правда ведь? Маги любят такие… уединенные местечки. Здесь никто не будет нам мешать! Магесса будет магичить, а шут — шутить, — ответом ему была холодное безмолвие. В Ингвильде никогда не бывает тихо. Завывает ветер, едва слышно стонут умершие, замученные в этих ледяных стенах люди — жертвы наглого альтмера. Так тихо, так жалобно… что Цицерон невольно начинает хохотать. Смеется до слез, до рези в животе.

***

Каменные черты искажены злобой, какой-то звериной ненасытностью. Лунный свет играет, отражается на отполированных до блеска щеках, губах, заставляя статую Боэтии глумливо ухмыляться. Ее почитатели смотрят на Деметру с исступленной жадностью, взгляды, полные торжества и хищного голода, ловят каждое движение, каждый жест Слышащей. Магесса стоит перед жертвенным столбом, и лишь ее глаза, в которых бьется серебристое пламя, живут на ее лице, холодном и недвижимом, словно ледяная маска. Цицерон нервно приплясывает рядом, потирая озябшие руки и с опаской косясь на толпу кровожадных психопатов.

— Слышащая, Цицерон замерз, — зубы гаера выбивали джигу, кончик носа покраснел, а глаза лихорадочно поблескивали в прозрачных сумерках, — пойдем отсюда, — умоляюще пролепетал он, — Цицерон хочет в тепло и к Матушке.

— Владычица смотрит на тебя, — елейно прошипела одна из даэдропоклонниц. Алые глаза данмерки горели, она возбужденно облизывала тонкие губы, поглаживала рукоять меча, — она смотрит и ждет. Достойна ли ты ее благодати, та, которую зовут Довакин?

Бретонка по-прежнему хранила надменное безмолвие. Так же холодна, как изваяние принцессы даэдра. Имперец зябко поежился и втянул голову в плечи. Плохо, ой недобрый знак, что Слышащая такая бука молчаливая. Жди беды, жди бури, которая за затишьем не замедлит последовать. Магесса медленно повернула голову к Хранителю. Лицо бесстрастно, губы так бледны, что едва заметны. Она глубоко вздохнула, чуть наморщив лоб, ее клыки обрисовал острый кончик языка. Из ледяной стужи Скайрима скомороха швырнуло в жар Красной горы. Если она прикажет… если она велит… Цицерон подчинится. Да, да, Цицерон с радостью, но… она же не сделает этого! Звезды, луна и горы были свидетелями этого жуткого ритуала, магия, древняя и зловещая, заставила холодный воздух густеть. Цицерону казалось, будто его подвесили над землей за тонкую нить. Миг, лишнее движение — и бедный Дурак Червей полетит в пропасть.