Огонь неугасимый

— А что у нас, проклятое место, вот что, — готовно всхлипнула Мария Семеновна. — Рая уходить собралась. Навовсе. В свой дом. Нету у нас житья, Ванюшка. Нету! Ежедень пьянехонек, ну, прямо на локтях является. Куражиться наловчился, востроносик несчастный. Хуже напасти египетской, а у нее дите скоро.

«Пока пронесло, — выдохнул Иван. Он только сейчас понял, о чем подумалось было. — Ладно, хоть тут пока без ржавых заготовок».

— Что ж ему, дураку, неймется? — как мог заинтересованнее спросил, усаживая гостью к столу. — Пьет-то за какие добытки?

Насторожилась Ефимиха. Засуетились руки, полезли куда-то под стол, принялись шарить в пустых карманах. Глаза потухли, губы сморщились. Попал-таки в цель вопросик. Попыталась уклониться, опять запричитала:

— Это ж хоть кому скажи — хуже мучений рабских. Это ж никакого терпения… — Но, сообразив, что увертки не пройдут, умолкла. Поправила сбившийся на плечи платок, виновато посмотрела на Ивана, выдохнула, будто готовилась выпить залпом граненый стаканчик, вымолвила, соглашаясь с чем-то невысказанным, но важным: — Пьет. В лежку. Я уж и не пойму, как добирается до приступок. А за какие деньги — я ж разве знаю. Пьет… Кажинный день. А у Раи дите скоро будет. Рази ж ей такое можно? Вот я и… этово, вы ж вместе с пеленок. Не кинешь ты Сережку мово в беде, если такое трапилось…

— А какое трапилось? — строго спросил Иван. — Только не надо про египетских рабов, ну их. У вас что за беда стряслась?

— Разве ж я знаю? Ну, что ты меня, как подсудимую, допрашиваешь? Черт его знает, откуда у него денежки, — запричитала Ефимиха, краешком глаза следя за Иваном. Но было видно, что заговорит она по-иному, о главном. И совсем легонько подтолкнул ее Стрельцов к этому главному, сам опасаясь предстоящей откровенности:

— Денежки с неба не падают. Кто снабжает? Мошкара? Никанор?

— Федька, паскудник, он все, — прикладывая кончик платка к сухим глазам, жалостно продолжала Мария Семеновна. — Проболтался мой суслик: какие-то работы невидимые пропивают… Мало того чуть не на карачках приползает, какую-то трубу кому-то там устроили. Да нешто я пойму? Бубнит, бубнит, а толку-ряду нету. Пьяный хуже малоумка. Теперь вон к Дуньке-ларешнице, слыхать, наладился. А та сучка — ей, что плюнуть, человека совратить. У Раи дите скоро, а он…

— Стоп! — прекратил Иван ненужную информацию. — Насчет ларешницы без меня расхлебаете. Когда он говорил насчет трубы?

— А вчерась, — настороженно посмотрела Ефимиха в лицо Ивана. Она была не промах, знала, что просто так Иван вопросы не задает. А что к чему — в самом деле не понимала. — Приполз на локтях, куражиться давай. А я и скажи: дескать, опять пойду к Ивану, на тебя управу искать. Он во как навострился. И говорит, дурак косоротый: труба вашим заступникам. Еще про какую-то коросту бубнил.

— Коррозию, — подсказал Иван.

— А я, черт, понимаю, — опять перешла на причитания Мария Семеновна. — Говорит, говорит, а кто поймет. Иржа, говорит, слопала. А кого слопала иржа, разве спросишь.

Не по себе стало Ивану. Два часа назад он не на ветер сказал: «Серега — как брат. Под одной дерюжкой выросли». И это правда. Большая и понятная правда. Голодали, мерзли, в раздобытки мотались вместе. Никогда не делили: твое — тебе, мое — мне. Разве такое забывается и разве не это держит человека на плаву, в человеческом звании? И что же теперь? Ржавая труба? Несчастная рублевка? Проходимец Мошкара или матерый жулик Никанор? Что встало между ними, что разделило объединенное горем и сиротством?

— Никанор был? — задал Иван главный вопрос.

— Был, — не успев сообразить, подтвердила Ефимиха. Охнула, осуждающе покачала головой, повторила: — Хуже прокурора ты допрашиваешь. Тоже хорош гусь. Ну, был, был, так что — я его кликала?

— Тоже про ржавые трубы толковал?

— А нет, — возразила Мария Семеновна. — Этот все на путь наставлял. Федьку блатными словами клял, что-то про небо в клеточку пел. Говорит, статья там какая-то ломится. Не мене червонца горит. А я разве понимаю? Еще говорит: беги к Ивану. Дескать, упреди или предупреди, за это скидка какая-то полагается. А я что понимаю? И до какой жизни, до какой грязи докатилась я!..

— Дед бежит, — как о спасении, возвестил Иван.. — О-о, и в кошелке что-то, и горлышко торчит. У-у, прытко наворачивает. Теперь живем, а то мы тут от скучных разговоров хорошие дела совсем забыли. Ну-ка, дед, ну-ка! Выкладывай, что там торчит! — и принялся шарить в емкой старой кошелке.

Худо было на душе. Замерло там что-то, ледяшками обложило все там, бедой. Ткнуться бы сейчас лицом в подушку, забежать бы куда, чтоб ни души, или взять бы за пельки Серегу…

— Ну-к что тут у вас на митингах? — спросил Гордей Калиныч, внимательно вглядываясь в лицо Ивана. — Я вон коло ларька такое послыхал, как обсказать, не знаю.

— Да пропади они — ларьки наши, — с намерением склонить деда на другую тему, перебила Ефимиха. — Ни синь пороху там не купишь, а языки до мозолей мотают. Лишь бы людей сквозь ушко протащить. Да плюнь ты, Гордей, вечные сплетни тама.

— А ну-к помолчи! — грозно осадил дед Ефимиху. — Вечно вы за своей болькой чужой беды не видите. Абы вам, чтоб спокою вам, чтоб достатков… Ну, умолкни, я сказал! Иван. Вон что там сказано. Твово-то внучка сам директор в три шея с завода вытурил. А? Иван?

— Давай без паники, дед, — уклонился от ответа Иван. — Садись-ка вот, гостью приглашай.

— Дак я что, я вон что, — понял Гордей внука. Не надо при людях свою беду напоказ выставлять. — Бегаю, как рысак орловский, а куда ни сунешься, одни мыши скребутся. Ты это, Семенна, ты вона — садись.

Но какой уж артист из деда Гордея? И, чтоб не сорвался он опять на ненужные пока вопросы, отвлек его Иван:

— Там же у нас где-то икра кабачковая. Полбанки осталось. Плотва прикопченная, ну, что ж ты, хозяйствуй.

Хозяин из деда еще хуже, чем артист. Будет теперь маяться: где и что у него припрятано, а найти не найдет. Может, не было или сунул куда с дурной-то, с дырявой башки. Засуетился, на время забыв о тех гадских разговорах в ларьке. И ладно, и очень кстати. Ефимиха тоже переключилась. Оглядела Ивана пристально, прицельно, сказала авторитетно, явно забыв недавнее:

— Женился б ты, малый. С телеграфельный опор вымахал, а все бобылюете без хозяйки-то. Вон, говорят, Зойка комиссарова за тебя пойдет, разве не пара. От такой вон отравы, — показала на остатки кабачковой икры, которую дед все же разыскал, — от нее цепной кобель подохнет, какого рожна терпите, хуже каторжных? Хотя б тебя, хрена старого, взять, — накинулась на Гордея. — Тебе, кажись, боле восьми десятков, тебе, беззубому, диета надобна, а ты, как хорек какой, корки доедаешь. Вань! Бери комиссарову, она хозяйственная.