Огонь неугасимый

В конторке не было никого. Ивлев поставил плакат на место, взял телефонную трубку и, набрав номер, произнес:

— Антон. Дело к тебе. Буду через пять минут. Если с Зоей Порогиной — не возражаешь? — И положил трубку, не дожидаясь ни согласия, ни отказа.

Зоя немного успокоилась, но не видела пока никакого выхода и, не успел Ивлев прикрыть дверь конторки, спросила взволнованно:

— Что с Иваном? Какие трубы? Почему его нет?

— Отвечу по пути, — взял Ивлев девушку под руку. — Да ты не стесняйся, я почти женатик… Ну вот. С Иваном что? Ничего с Иваном. Точно говорю. Дело такое, Зойчик, в драке бывает, что и от тебя им достается, и тебе от них перепадает. На то драка.

— Какая драка?

— Обыкновенная. Ну, не на кулаках, разумеется. Кулаками теперь ничего никому не докажешь. Иван затеял драку. Ты поняла? И ладно, и хорошо. Я лично не сомневаюсь, что одолеет Иван, но не ручаюсь, что ему и еще не влетит…

— Длинно ты говоришь, — запротестовала Зоя. — Когда длинно, то не все понятно. Что с Иваном?

— Хорошо, скажу короче, — согласился Ивлев. — Жив-здоров, чего и нам желает. Тебя такой ответ больше устраивает?

— Такой меня вовсе не устраивает. И вот что, Виктор… не помню твоего отчества, ты не надо, а! Ну… и вообще, — высвободила Зоя руку и пошла чуть поодаль. — Утешать — это, знаешь, на похоронах будешь. Я вот что хочу сказать, — твердо, ультимативно продолжала. — Я сама пойду к Терехову.

— Почему сразу не в горком?

— В горкоме Ивана не знают.

— Довод, — согласно кивнул Ивлев. — Ну а если начать с Колоскова? Не одолеет, вместе двинем к Терехову.

— Ты серьезно?

— Кто шутит такими вещами? Успокойся. Дело не в том, что мы с Иваном друзья, мы с ним в одной упряжке. Мы заодно. Но самое главное: мы не для себя тянем. Это понятно, Зоя, но, видишь ли, не всем выгодно, чтоб мы тянули. Ивана подкусили. Из-за угла. И так бывает. Драка. Но есть тут кое-что такое. Надо разобраться. Это не утешение, что пятна есть и на солнце, это присказка для пятнистых. Ты хотя и зелененькая, но сварщица. Мне поверь, должен Иван видеть пленку расплавленной ржавчины, когда варил те ржавые трубы. Почему не видел? Если видел, почему не придал значения? Вот все, с чем надо разобраться. Все. Но это не так мало.

— А этот плакат? — спросила Зоя, не совсем уразумев доводы насчет Ивана. — Если бы они не верили, что отделались от Ивана насовсем, разве осмелились бы?

— Ты переоцениваешь противника, — улыбнулся Ивлев. И опять взял Зою под руку. — Недооценивать его нельзя, вон на какие штуки способен, но и переоценивать не надо. Рискнули. Но это же правда, что Стрельцовы отработали на нашем заводе больше, чем стоит этот завод. Кому не понятно, объясним. Между прочим, сейчас об этом не надо. Колосков очень даже в курсе. И спокойнее, прошу тебя. Да! Один штришок, — придержал Ивлев Зою у самой лестницы на «голубятню». — Могут сказать: «Зоя Порогина хлопочет за Ивана из личных побуждений». Это я мягко сформулировал, могут и не так, но о том же.

— На что ты намекаешь? — зарделась Зоя.

— Вот видишь, — укоризненно покачал Виктор головой. — Все тебе понятно, а ты задаешь вопросы. Зачем? Чтоб смутить меня? Опять же: зачем? Не смущенный, я боеспособнее, а ты вот… Ладно. Коль так — освобождаю тебя от… щекотливых вопросов и ответов, но после смены жди меня у четвертых. Жди, слышишь!

49

Старенький, может, еще дореволюционный диван на литых львиных ногах, с изрезанными ножом рейками сиденья, со спинкой из новеньких, разноцветно окрашенных брусочков. Стоит посреди крохотного скверика чуть не у самых ворот. Зачем, когда здесь поставлен? Зоя, когда продавала пончики, много раз думала: зачем здесь этот диван? Не видела, чтоб хоть кто-либо хоть на минутку присаживался на него. Даже любители пончиков съедали все на ходу, не замечая этого удобства. И вот — довелось. Самой. Сиди, жди, считай прохожих, а вибрирующий визг воздуходувки все уши продолбил, все внутренности перетряс. Странное место. Пять шагов влево — не так бьет от воздуходувки. Десяток шагов вправо, почти вовсе не ощущается. А там, у дальнего газона, где, бывало, стояла с лотком, почти как ветерок, — чуточку шумит, немножечко бубнит, но совсем не трогает нервы. Может, не случайно диван поставлен именно на этом месте. Если хочешь посидеть, отведай заводской сладости, послушай музыку воздуходувки. Ну а сидеть тут постороннему нет надобности, тут сидеть лишь тем, кого не впускают на завод вместе со всеми. Или — как она вот — кто ждет чего-то важного. А она бьет и бьет и по ушам, и по нервам, ей никакого дела, что живой человек не из железа. Она работает. Она гонит воздух и в отбойные молотки, и в пневмозубила, и в мартены, и бог знает куда еще. Без нее нельзя. Ну а если бы хоть чуточку потише? Не медленнее — тише. Ну, не столько звона и этакой трясучки? Люди есть — вот так же. Коль я работаю, все об этом знайте. И не просто знайте, чувствуйте, да так чувствуйте, чтоб вам ни днем, ни ночью покоя не было. А как же иначе? Иначе не оценят. И гремит, дребезжит, громогласничает. В грудь стучит, речи произносит, нотации читает. Не стерпит, если кто-то не так громко стучит, не поймет, что работа бывает разная. Бывает вовсе даже бесшумная. Ну а если сказать такому прилежному, что от его работы не только польза, но и вред, смертно обидится, в драку полезет. Конечно, есть такие работы, никак нельзя без шума и грюка, но почему от этого должны страдать другие?

Зоя не так остро поставила вопрос. Точнее сказать: она сначала нашла ответ, а потом уж задалась вопросом. Она встала и отошла к дальнему газону. Лучше стоя ждать, чем сидя терпеть. И тут-то вот и пришел отчетливый вопрос: «А если нельзя отойти? Если не имеешь права отходить?»

«Но и там долго не вытерпишь, — посмотрела на монументальный диван дореволюционной конструкции. — Забор поставить? А те, кто по другую сторону забора? Они что — не живые? Но не останавливать же воздуходувку. Получается тот самый круг, из которого нет выхода? И что же — по этому кругу, все по кругу, по кругу, пока хватит терпения, пока не оглохнешь или не сбежишь? Нелепо. Должен быть какой-то выход, если хорошенько поискать. Если нельзя без приемщика, то не обязательно нужен именно Мошкара. Если понадобился плакат, не обязательно с Никанором. Если кто-то научился работать без лишнего стука и шума, спасибо человеку надо сказать, поддержать его, а не искать виноватого. Не нравится, что без грохота? Так вот — садись на тот диван и вникай. Сиди, пока уши не опухнут, пока самого не начнет трясучка колотить. Жестоко? А это не жестоко?..»

— Зойка! — помахал Ивлев рукой, не успев выскочить из проходной. Веселый. Подбежал, сжал локоть, произнес шепотом: — А если мы к Ивану нагрянем? А? Ему там… сама понимаешь. А?

— Чтоб люди потом сказали… Как они там у тебя недавно говорили? — заглянула Зоя в глаза Ивлева. — Туда? — указала в сторону парткома.

— Рано, — развел руками Виктор. — Дела раскрываются довольно неприглядные, торопиться с ними нельзя.

— А Иван пусть сидит дома без пропуска?

— Посидит, не барин.

— Иди сюда, — потянула Зоя Ивлева за руку в сторону чугунного дивана. — Иди, иди!

— Э, нет! — уперся Ивлев. — Ты еще маленькая, вот такая была, когда я знал этот фокус. Да и не намерены мы уклоняться.

— Это к чему? — спросила Зоя, пораженная тем, что диван тот и у нее, и у Виктора, как оказалось, породил одинаковые мысли.

— В прежние времена вон в том домике сидел уполномоченный по найму, — охотно пояснил Ивлев. — Кто не внушал доверия, ну, если не нравился нанимателю, он посылал туда, говорил: жди!.. Сидит, сидит, да и рванет куда глаза глядят.

— Это анекдот?

— А ты у Гордей Калиныча спроси, — посоветовал Ивлев.

— И все же, что сказал Колосков?

— То и сказал. Уклоняться не намерены.

— Что Ивану скажешь?

— Это самое.

— Смутно. А она вон гремит, трясется там… — указала Зоя в сторону проходной.

— А она гремит, — согласился Ивлев, как бы признавая свою вину.

Навстречу, из-за трансформаторной будки, видно давно тут кого-то поджидая, вышла Мария Семеновна. Встала посреди дороги, указала пальцем на Ивлева, выкрикнула, как от нестерпимой боли:

— Ироды! Вы что ж это вытворяете?

— Что случилось, Мария Семеновна? — спросил Ивлев, отстраняя Зою к себе за спину. — Что это вы на меня ополчились?

— Да как же это, почему ж так-то? — спросила Ефимиха, уступая дорогу. — Дите народилось, а отца хотите в каталагу. Сынок. Внучек народился. Арестантов сынок. Сами, значит, живы-хороши, сами под ручку гуляете… Да что ж так-то, чужие мы здесь разве? Стою, стою… Ни души знакомой, как на другой завод, как в другой мир пришла. Нелюди вы! За грош ломаный продали человека! — запричитала в голос и, закрыв лицо руками, шатаясь, как слепая, пошла наискосок через улицу. — Будьте вы прокляты, трижды прокляты. Отныне и вовеки…

— Тетя Маша! — кинулась Зоя вслед. Догнала, взяла под руку. — Да тетя Маша! Разобраться же надо. Нельзя же так: прокляты, прокляты! За что?

— Отца в каталагу хотите, — повиснув на Зоиной руке, обморочно повторяла Мария Семеновна. — А у него сынок… арестантский. А я тут стою, стою и ни живой души. Век тут отгачила, жизнь тут положила, а теперь хуже чужой. Идут, отворачиваются… Нелюди. А это кто с тобой, вроде не знаю.

— Технолог наш. Новый. Ивлев. Он хороший, он разберется…

— Может, зря на него так-то? — с надеждой посмотрела Ефимиха Зое в глаза. — Говоришь: разберется?