Огонь в твоих глазах. Трилогия

3.

Братья тин Шноббер вышли наружу, прихватив в сенях заранее припасённую бутыль с медовухой, и расположились под яблоней позади дома.

– С чего это ты решил остаться?

– Брат, я влюбился. Кажется…

Мордан поперхнулся и прыснул прямо Хариле в лицо, но тот будто и не заметил, продолжая блаженно лыбиться.

– Ты умом повредился?! Хотя, откуда бы ему у тебя взяться? Отродясь не бывало. Твоя мать, верно, зачала со скамейкой, пока твой тупой папаша был в отъезде.

– Не смей так говорит о моей маме! – Рыкнул угрожающе Харила, тут же растеряв всё благодушие, и тряхнул братца за ворот. – И про отца тоже. Он, меж прочим, твой дядя!

– Ладно-ладно, успокойся, – Мордан решил, что не стоит ссориться. – И кто она?

– Не знаю, – на будто слепленном абы как из куска глины лице снова расцвела мечтательная улыбка.

– И всё-таки ты идиот.

– Не больший, чем некоторые. Даже я сообразил бы не трогать девку, кою Тин Хорвейг себе присмотрел. Он такое никому не прощает.

– Я хотел отомстить!

– Отомстил?

Братья замолчали, каждый думая о своём.

– Чем планируешь заняться? – Наконец, задал вопрос Харила.

Мордан поморщился:

– Отец, небось, снова отправит следить за Болотным поместьем.

– Там же со скуки помереть можно. Мне хватило того лета, когда ты обманом уволок меня с собой. Ни девок, ни развлечений – одни старые клуши и комарье. Ни выпивки – погреба пусты, как душа сартога. Да ещё и прислуга родителям докладывает о каждом шаге. Нет. Я лучше здесь останусь. Уговорю как-нибудь тин Хорвейга.

– И все же ты тупица.

Харила неодобрительно покосился на брата, но промолчал. Привык и давно устал обижаться, но вдруг кое-что припомнил:

– А она сказала, что я умный. И сильный.

Мордан скривился – благостное выражение на дремучем лице Харилы выглядело неуместно:

– О, боги! Хотел бы я посмотреть на ту дуру, которая так сказала, – пробормотал он себе под нос, стараясь, чтобы брат не расслышал. Рука у младшенького тин Шноббера была тяжёлая, а терпение не бесконечное.

– Чего? – Насторожился тот.

– Какая она? – Добавил Мордан громче. – Как, говорю, выглядит?

– Маленькая и хрупкая. Чернявая, – в голосе Харилы сквозила невиданная доселе нежность. – Очень красивая. Она меня первой поцеловала, – глаза затуманились воспоминаниями.

– И ты её? – Мордан шевельнул бровями, но не стал договаривать, отметив, как стремительно меняется выражение лица кузена. – Молчу-молчу! Дела-а… Харила тин Шноббер встретил любовь всей жизни…

– Шутишь? Шути. – В голосе Харилы проскользнуло самодовольство.

– Вот скажи мне, какой тогда от зелья толк? Зря только добро перевёл, – посетовал Мордан.

Харила глумливо осклабился, что-то припомнив:

– Хотя бы деревенским вышел толк, я будто в третьесортном столичном борделе побывал. Ну, знаешь, когда народ по углам жмётся, ежели комнат на всех не хватает. Вздохи чуть ли не под каждым кустом. Весной детишек тьма народится…

Братья засмеялись

– Сработала задумка значит. Только вот мне с того толк?

– Меньше за охотницей надо было бегать.

– Ну а ты-то, как свою красотку встретил? – Мордан не хотел продолжать разговор об очередной неудаче, тем более что понимал – брат прав.

– Да она сама на тропу вышла. Сказала: «Попался!» Я растерялся даже сначала…

Мордан покосился на Харилу, всматриваясь в откровенно некрасивые черты и более чем внушительные размеры, мысленно поёжившись, честно ответил:

– Я бы точно не рискнул. Зовут хоть как?

– Не знаю. Не спросил как-то.

– Чернявая, говоришь? Так тут через одну темноволосые, в темноте и не разберешь. Глаза приметил? Раньше в деревне встречал?

– В темноте не понял, какого цвета и не знаю, встречал ли раньше. Красивая она…

– И всё-таки ты глупый, – покачал головой старший тин Шноббер.

4.

Охотница успела переменить сарафан на домашнюю рубаху и заплести косы, предварительно вычесав набившиеся за ночь листья и прочий мусор – все же неловко в лесу с неприбранными волосами, когда в комнату вошла Анасташа.

– Кира, что случилось? – Воскликнула она, сходу приметив синяки на шее. – И хватит уже через окно в избу лазать. Заколочу! – Эту угрозу охотница слышала с тех пор, как ей миновало шесть зим, но мать только пугала. Из груди сам собой вырвался усталый вздох. Теперь не отвертеться, придётся рассказывать. – Это снова тин Хорвейг? – Продолжила тем временем Анасташа.

– Нет, Защитник на этот раз ни при чём. Кто-то накинул мне пояс на глаза, а я дёрнулась от неожиданности, споткнулась и упала. Кушак случайно соскользнул на горло и вот.

Кира не собиралась вдаваться в подробности, чтобы лишний раз не волновать мать.

«Синяки, оставленные пальцами Мордана на бёдрах, ни в коем разе никому нельзя показывать. Одна радость пройдут быстро».

– Ой-ли? – Анасташа явно не поверила. – И кто же это такой неосторожный?

– Не видела. Да тут и Пасита как раз поблизости оказался. Прогнал незадачливого ухажёра. А, может, тот сам испугался и сбежал. Я не успела разобрать.

– А что Защитник?

– Поцеловал и отпустил, – почти не соврала Кира, но воспоминания о жарком, выворачивающим душу наизнанку поцелуе окрасили щёки. Вспомнила она и как неумело отвечала, невольно поддавшись наваждению.

«О, Киалана! Неужели это ты одобрила такое? Неужели весь этот огонь внутри – твоя воля? Нет, в это попросту нельзя поверить! Лучше впредь держаться от Защитника подальше, только если бы это было возможно…»

– Я принесу мазь, там ещё осталось. Зная тебя, Матрёна давала с запасом.

Пока мать ходила, Кира быстро улеглась в постель – сегодня полагалось выспаться. Деревня погрузилась в дрему, лишь куры деловито копались в пыли, взлаивали потревоженные неведомо чем собаки, да раздавалось редкое ржание застоявшейся лошади. Наконец, и Кира уснула.

Привиделась всякая глупость: вот она на руках у Паситы, бесстыдно – точь в точь как Ламита к Лютобору – прижимается к груди Защитника. Тот наклоняется все ближе и ближе, впивается в губы страстным поцелуем, стискивая в объятьях все крепче, до тех пор, пока не затрещали рёбра. Кира пытается отстраниться и вдохнуть, и вот уж вместо тин Хорвейга перед ней перекошенная рожа Мордана. Тот, обдав пивным, кислым духом, выплёвывает в лицо: «Попалась!» Руки сжимаются на горле, и Кира хрипит, бьётся в попытках освободиться, но вдруг обнаруживает, что не может пошевелить ни рукой, ни ногой, потому как полностью примотана к стволу берёзы неимоверно длинным праздничным кушаком. За ней бесстрастно наблюдают Ламита и Люта, но не торопятся на помощь. Вдруг раздаётся голос Каррона: