Огранка. Первая книга декалогии «Гравитация жизни»

После обеда к нам приехала врач. Она долго о чем-то разговаривала с мамой, затем уложила меня на краешек дивана и широко раздвинула мои ноги. Мама подсвечивала настольной лампой, а врач осматривала. Вечером тато вернулся с работы, и мы пошли к тем мальчишкам. Они жили в большом кирпичном доме за высоким зеленым забором, через несколько дворов от нас. Когда тато открыл калитку, огромная черная собака сорвалась с места и понеслась, гремя цепью, скользящей по натянутому металлическому проводу. Добежав до калитки, она встала на задние лапы, пытаясь дотянуться до нас, ошейник впился ей в шею, лай перешел в хрип, а из раскрытой пасти стекала слюна. Из дома вышел мужчина с зажатой сигаретой в уголке рта, средних лет, в синих спортивных штанах с вытянутыми коленками и в белой майке, обтягивавшей большой круглый живот. Он окриком усмирил пса и грубо спросил, что нам надо. Это был отец тех мальчишек.

Пока взрослые о чем-то громко говорили, я сидела на скамейке в саду и рассматривала большую черную «Волгу». Никогда раньше я не видела машину так близко. Эта же стояла прямо передо мной, во дворе под яблоней, вся такая красивая, со сверкающими металлическими ручками. Словно завороженная, я не сводила глаз с блестящей фигурки оленя на капоте, застывшего в прыжке, и мне казалось, что сейчас он оттолкнется задними ногами и улетит ввысь. В тот момент мне больше всего на свете хотелось прокатиться на этой красивой «Волге», и я уже представила, как сижу внутри и смотрю вперед через большое лобовое стекло.

Мои мечты прервал громкий голос хозяина дома, зовущего своих сыновей. Из сарая появился младший. Увидев меня, он тут же рванул в сторону, но отец успел схватить его за рубашку. Вначале мальчишка от всего отказывался, утверждая, что ничего не знает, но потом под нажимом отца сказал, что это не он, а старший брат во всем виноват. В то же мгновение хозяин дома со всей силы отвесил ему подзатыльник, и, заскулив, мальчишка унесся в дом. Я испугалась, что меня тоже будут ругать, и разревелась. Я так и не понимала, что же произошло тогда в кустах, но, судя по настроению взрослых, случилось что-то очень нехорошее. Отцы еще долго о чем-то резко говорили, а поздно вечером вся улица слышала, как хлестко свистал ремень за зеленым забором и кричал старший из братьев.

Вот и все. Точнее, почти все. О случившемся никто и никогда больше не говорил, а в ответ на мои вопросы взрослые делали вид, что не понимают, о чем я спрашиваю. Своим молчанием родные хотели оградить меня от еще больших неприятностей – ненужных расспросов и вероятных насмешек в будущем. Возможно, в той ситуации это было правильно – общественного обсуждения, а возможно, и осуждения удалось избежать, – но для моей детской психики бесследно это не прошло.

Вокруг все резко изменилось. Меня часто в чем-то упрекали, но в чем именно я виновата, никто никогда не объяснял. Дружить с Колей мне сразу запретили, покидать наш двор без родителей тоже не разрешалось, каждый мой шаг постоянно контролировался, и теперь я всегда играла одна. Однажды я увидела, как Коля приехал домой, и, забыв о запретах, помчалась к нему. Он, как и все соседи, обо всем знал и, сославшись на невыученные уроки, попросил меня уйти домой. Я запрыгала вокруг него и стала просить покатать на велосипеде, но в этот момент во двор вошла мама и увела меня домой, а тато со словами: «Ты опять за свое? Еще молоко на губах не просохло, а уже хлопцы в голове!» – сильно шлепнул по попе. Стоило мне услышать по радио популярную тогда песню ВИА «Песняры» и начать подпевать: «Чтоб ни случилось, я к милой приду в Вологду-гду-гду-гду…» – как сразу высказывалось недовольство: «Опять хлопцы в голове?!» Не понимая, что опять я сделала не так, я начала бояться петь… и с тех пор вообще не пою. Постепенно чувство постоянной виновности воспринималось мной уже в качестве самоидентификации, формируя ощущение какой-то неполноценности.

Вскоре тато получил квартиру от завода «Магнит», и мы переехали в большой девятиэтажный дом на берегу Днепра. Колю я больше никогда не видела, как и тех двух мальчишек. В детский садик теперь приходилось ездить на автобусе вместе с первой заводской сменой. К семи часам утра на конечной остановке возле нашего дома собиралось целое море людей, и, чтобы попасть в автобус, мне приходилось активно работать локтями, пробираясь между взрослыми. Как помещалось такое количество людей в автобус, оставалось загадкой. После того как последние пассажиры штурмом брали нижнюю ступеньку, подталкивая плечами и так уже свисавших с нее граждан, а оставшиеся за бортом вручную закрывали автоматические двери, автобус медленно трогался и, разогнавшись, уже не останавливался до самого завода. Точнее, он, конечно, согласно путевому листу иногда делал остановки, но, чтобы открылись двери, пассажирам потребовалось бы одновременно выдохнуть и втянуть животы, поэтому все считали, что это экспресс-маршрут с единственным исключением возле заводского детского сада, где непонятно как протиснувшие сквозь сплошную стену взрослых малыши, словно горох из разорванного мешка, выкатывались вместе с родителями наружу.

Смена места жительства и подготовка к школе привнесли в мою жизнь новые яркие эмоции, сгладив воспоминания о непонятном для меня случае в старом доме. Тем не менее характерное для шестилеток любопытство к сверстникам противоположного пола, точнее, к тому, как они устроены, у меня проявлялось очень сильно, но реакция взрослых на мой интерес действовала пугающе, заставляя в очередной раз чувствовать свою виновность. В один из дней, спрятавшись на печи за занавеской, мы с братом играли в доктора, засовывая цветные карандаши в попы и рассматривая устройство друг друга. Судя по гневу бабушки, неожиданно обнаружившей нас за этим занятием, мы делали что-то очень нехорошее, и меня, как старшую, за это сильно отругали. Однако по-прежнему со мной на эти темы никто не говорил, ничего не объяснял, и не потому, что не хотели, а потому, что это было не принято, и вопросы сексуального воспитания, как и государственная тайна, в советском обществе находились под грифом «Совершенно секретно».

Постепенно интерес к исследованию различий между девочками и мальчиками иссяк, заместившись необходимостью выучить алфавит и счет к первому классу. О странных событиях раннего детства я забыла на долгие годы, пока однажды, много лет спустя, они не хлестнули по нежному сердцу влюбленной девушки. Если бы я знала правду и понимала, что именно произошло со мной в детстве, не пришлось бы, рыдая, доказывать своему первому парню, что я перед ним чиста, а последующие контакты в молодости не привели бы к столь распущенному нраву и неутолимой потребности сексуального самоутверждения женщины с надломленной сексуальной самооценкой. Замалчивание проблемы, ее неразрешенность отразились на формировании психики девочки и, словно впрыснутый яд, продолжали свое разрушительное действие на протяжении всей жизни.

Глава 5. В закутке

Каждое лето, как, впрочем, и каждую осень, зиму и весну, на время школьных каникул родители отправляли меня к своим родителям, которые жили в одном селе, только на разных улицах. Село называлось Козаровка и в моем детском восприятии ассоциировалось исключительно с козой, хотя коз тогда в хозяйстве держали крайне редко, предпочитая коров. По одной из версий, еще при крепостном праве пан Козаринов из соседнего села Куриловка выселил на эти земли своих крестьян, основав село Козариновка (Козаровка), а позже эти земли и лес были проиграны в карты польскому пану Прушинскому, который в середине XIX века перевез с собой в Козаровку из села Бовкун своего повара – лучшего повара на всю Киевскую губернию, – моего прапрадеда Грицька (Григория) Пономаренко с семьей. В любом случае в детстве вопросы генеалогии меня не волновали, а коза была гораздо понятней какого-то пана.

Дом бабушки Гали, мамы моей мамы, находился на окраине, в самом что ни на есть медвежьем углу, «в закутке», как тогда говорили. Возможно, выделяя участки под застройку, сельский совет предполагал развитие села в эту сторону, но наш кирпичный добротный дом так и остался крайним на улице.

Во дворе располагались многочисленные хозяйские постройки, где квартировала всякая живность, дальше простирались шестьдесят соток огорода – честь и совесть моего детства, – за которым начинались бескрайние колхозные поля. Чуть в стороне от дома темнела лесополоса, высаженная для защиты почвы от эрозии и степных суховеев. За ней начинались глубокие яры, извилисто спускавшиеся к заросшей балке, по которой раньше протекала река Синява. В давние времена в русле этой реки били мощные родники, водились рыба и даже раки. Весной река широко разливалась, подтапливая окрестные луга, огороды и даже крайние от луга хаты. Именно по причине регулярного подтопления семья бабушки Гали, жившая раньше в центре села на улице, идущей вдоль луга, вынуждена была просить сельсовет о выделении нового участка под застройку. Несколько раз местные жители пытались родники заглушить, но каждый раз они опять вскрывались. В конце концов, человек победил природу, родники ушли под землю, река обмелела и затянулась илом, превратившись в тонкий, пересыхающий ручеек с полчищами лягушек, а семья так и осталась жить в новом доме, на выделенном в закутке участке. Дальше, за балкой, чернел старый лес со жгучей крапивой, от которой, как говорила бабушка Галя, у свиней нарастало правильное сало – тонкое, с широкими прослойками мяса. Дважды в неделю бабушка ходила за ней в лес, чтобы потом в измельченном виде добавлять в корм животным. Когда я сильно напрашивалась, она брала меня с собой, и вот тогда начиналось настоящее приключение.

Солнце едва катилось к закату, бабушка Галя доставала острый серп, хранившийся под потолком в сарае, заматывала его в старое, заплатанное рядно, и мы отправлялись в лес. Я бежала впереди, прокладывая дорожку среди высокой травы, пытаясь как можно дальше оторваться от бабушки. Незаметно подкрадывались сумерки. На краю балки я всегда останавливалась, брала бабушку за руку и дальше настороженно шла рядом, прислушиваясь к пугавшим звукам, доносившимся из темного леса. Зловеще скрипели стволы деревьев, высоко в кронах шумел ветер, и птицы кричали в глуши. Огромные корневища старых деревьев, вывернутых бурями из земли, напоминали длинные щупальца страшных чудовищ, стоящих на страже. Казалось, стоит мне сделать хотя бы шаг, и они тут же схватят и утащат в глухомань. Бабушка расстилала на траве рядно, заходила в самую гущу высокой крапивы и, подхватывая стебли рукой, начинала жать. Крапива яростно сопротивлялась, беспощадно обжигая кожу на руках и ногах, но бабушка всегда повторяла, что это полезно и что таким образом разгоняется «дурная», застоявшаяся кровь. Собрать крапиву необходимо было до выпадения вечерней росы, чтобы потом листья не запрели. Когда копна на рядне становилась выше меня, бабушка ее слегка утрамбовывала, связывала концы рядна косынкой и, чуть пригнувшись, забрасывала себе на спину. На обратном пути мы несколько раз останавливались, чтобы передохнуть и смочить распухшие от крапивы руки свежей росой. Бабушка говорила, что вечерняя роса вбирает в себя пыльцу лекарственных луговых трав и оказывает какое-то особое целебное воздействие не только на кожу, но и на организм в целом.

Надо сказать, что здоровье бабушка Галя имела действительно отменное и обладала невероятной физической силой, удивляя даже самых крепких мужчин в селе. Трехсоткилограммовый мешок она укладывала себе на спину и могла нести без остановок километра три. Однажды бабушка Галя с двумя соседками возвращалась домой с колхозного поля, куда они под покровом сумерек ходили за сахарной свеклой. С большими, тяжелыми мешками через вспаханное поле было не пробраться, да и спрятаться на нем в случае чего негде, поэтому, озираясь по сторонам, они шли по дороге. Неожиданно вдали показалась какая-то телега. Побросав мешки, женщины кинулись бежать в надежде успеть укрыться в высокой кукурузе, начинавшейся сразу за вспаханным полем. На следующий день все село обсуждало рассказанную сторожем историю, как вчера, совершая вместе с милиционером вечерний рейд, они обнаружили на дороге три мешка с сахарной свеклой. Погрузив на телегу два, они принялись за третий, но, как ни старались, поднять его так и не смогли.