Огранка. Первая книга декалогии «Гравитация жизни»

Во дворе, возле летней кухни, по тонким, изогнутым дугой прутьям полз, цепляясь тонкими усиками, виноград, создавая ажурную беседку. В полдень, когда солнце стояло в зените и воздух звенел от жары, находиться на раскаленной черной земле в огороде становилось невозможно, работы временно приостанавливались, и вся семья укрывалась в тени крупных виноградных листьев. Спелые гроздья свисали прямо над головой, и сквозь розовую кожуру сочных виноградинок виднелись крупные косточки. Бабушка Галя доставала из погреба насыщенный темно-вишневый компот, который прямо тянулся от сладости, тато вычищал дыню и разрезал полосатый арбуз, мама ставила миску с салатом из помидоров, раскладывала по тарелкам отварную рассыпчатую картошку и запеченную домашнюю колбасу. На Украине такого буржуазного явления, как сиеста, официально не существовало, и отдых во время полуденного зноя крестьянам не полагался, однако во многих семьях традиционно отводилась пара часов для восстановления сил, чтобы потом снова работать до заката.

Типовой проект послевоенных домов в украинских селах не подразумевал каких-либо архитектурных изысков, поэтому, заходя с улицы, сперва попадали на веранду, затем в темные сени, из которых вели три двери: одна – в кухню, другая – в проходную прихожую, в которую также выходили внутренние двери спален и гостиной, а третья – в неотапливаемую камору, где хранились запасы зерна, муки, сахара, различных круп, домашнего консервирования и других продуктов.

Дверь в камору интересовала меня особенно – именно там обычно ставили большой металлический таз со свежевыпеченными пирожками с яблоками, вишней или сливой, укрытый белым льняным рушником. Я доставала пирожок, откусывала с двух сторон сладкие кончики с просочившимся запеченным соком, аккуратно пальцем выковыривала всю начинку, после чего сдавливала липкие края и отправляла пирожок обратно в таз, тут же вынимая следующий. Когда бабушка обнаруживала мои проделки, от пирожков оставались одни пустышки, и после нескольких подобных выходок таз начали убирать высоко на полку. Меня, конечно, это не остановило, хотя прыти поубавило. Теперь предстояло перевернуть и поставить друг на друга два чугунных горшка для печи, встав на которые, я уже дотягивалась до деревянного ящика – бодни, где хранили соленое сало, затем взобраться на него, после чего перелезть на закрытую часть крышки амбара с пшеницей и уже оттуда дотянуться до заветного таза.

Смена «дислокации» пирожков неожиданно открыла для меня доступ к зеленому металлическому бидону с яблочным повидлом, мешочкам с сухими целебными травами, висящими вдоль стены на крючках, и даже к белым тарелкам с синими цветами, стоящим на полке. Тарелки эти бабушка доставала только по праздникам, когда варила много холодца или киселя, и, конечно же, они меня давно манили. Однажды, стоя на цыпочках на краю амбара, я одной рукой цеплялась за полку, а второй медленно подтягивала к себе горку посуды. В этот момент дверь в сенях открылась, кто-то сделал один шаг, второй, потом третий, подошел к двери каморы и нажал на клямку. Мое сердце екнуло, рука дернулась, и, не удержавшись, я полетела в амбар на пшеницу, а тарелки – на пол. Забившись в темный угол под крышкой, я вжалась в зерно и затаилась. Судя по возгласу, это была бабушка. Охая и ахая, она собрала осколки, подмела пол и направилась было к выходу, когда услышала в амбаре шуршание – острые кончики остей пшеницы пролезли сквозь колготки и укололи кожу, заставив меня пошевелиться. Предположив, что это мышь, бабушка взяла металлический совок, медленно отодвинула крышку и уже замахнулась, но в последнее мгновение в темноте увидела меня. Не знаю, из-за чего она потом больше ругалась – то ли из-за посуды, то ли из-за того, что могла меня прибить совком, – но в камору меня долго не тянуло.

В каждой комнате на стенах висели фотографии членов семьи в деревянных рамах за стеклом, обрамленные вышитыми рушниками с ажурным кружевом. На одной из них были мои прабабушка Мария и прадедушка Юрий Якименко, которых я хорошо знала. Свое здоровье прадед потерял в концентрационных лагерях: вначале в немецком, а потом в советском. Солдатом Красной армии на Юго-Западном фронте во время Киевской оборонительной операции в сентябре 1941 года он оказался в гигантском котле и был взят немцами в плен. В Уманском лагере для военнопленных, называвшемся Уманской ямой и расположенном в старом глиняном карьере, обнесенном сверху по периметру колючей проволокой и вышками с пулеметами. Прямо на земле, под открытым небом, практически без воды и еды содержались десятки тысяч советских солдат. Живые едва отличались от лежавших повсюду мертвых. Прабабушка Мария и бабушка Галя, предоставив ходатайство от старосты села и выплатив установленную фашистами таксу – корову, выкупили полуживого прадедушку и привезли домой. После войны он восемь лет провел в советских лагерях для бывших военнопленных, сперва на Дальнем Востоке, затем оказался в Маньчжурии в лагере под Харбином. О тех временах он никогда не вспоминал, часто молча стоял, держась за забор коровника, постоянно курил, сильно кашлял и таким взглядом иногда обдавал, что у меня от страха кожа покрывалась пупырышками. Лишь однажды он сухо, с горечью рассказал тато, что расчеты ста двадцати артиллерийских орудий, способных разметать врага и дать возможность вырваться из котла на подступах к Киеву, так и не дождались команды открыть огонь от плененного к тому времени командования армией, и без единого выстрела техника и люди были захвачены немцами.

Прабабушка Мария не умела читать и писать, но обладала феноменальной памятью, знала наизусть несколько сотен песен, была певуньей и очень интересным рассказчиком. Она пережила и ясно помнила события революционного периода, Гражданскую и Великую Отечественную войны, три голодомора. Бывало, сидит у двери возле дома, греет на солнце вскрывшиеся на ногах раны, а я начинаю к ней приставать, чтобы спела или рассказала про войну. Соглашалась, конечно, она не всегда, но когда начинала, то часа три обо мне мог никто не беспокоиться – от бабули я точно никуда отойти не могла. Чаще всего я просила рассказать о войне, особенно историю про гроб. Во время оккупации фашисты шли по селу и изымали у населения весь скот, зерно и продукты, а тех, кто прятал или сопротивлялся, расстреливали. Бабуля поставила свежесрубленный гроб на самом видном месте – в центре комнаты, – засыпала в него зерно и закрыла крышкой. Когда лай собак послышался уже близко и фашистская телега с награбленным подъезжала к нашему двору, она зажгла свечу, надела черную траурную косынку, поставила возле гроба своих маленьких детей и велела им плакать. Фашисты вынесли все, что нашли в погребе и в доме, а гроб открывать не стали, естественно, решив, что там лежит покойник.

В сенях дома стояла высокая деревянная лестница, ведущая на чердак. Здесь в старом кожаном с заклепками чемодане довоенной сборки сберегались мамины детские вещи, были сложены старые журналы и газеты, а сверху на перекладине висели черный тяжелый бушлат прадеда и его кирзовые сапоги. В центре на полу возвышались горки семечек подсолнечника и зерен кукурузы, в ведрах белели горох и фасоль, стояли мешки с сушеными грушами, яблоками и сливами, собранными за последние лет пять и составляющими стратегический продовольственный запас нашей семьи, которого хватило бы на все село. «Пускай будет», – любила повторять бабушка Галя, пережившая голодомор на Украине в 1930-х годах, лишения Великой Отечественной войны и послевоенный голод.

В углу пристроились старая, в червоточинах от древесных жуков прялка и разобранный дореволюционный ткацкий станок, на котором прабабушка изготавливала половики и ткань для домашней одежды. Полосатые и серые дорожки с красным орнаментом лежали на полу у нас в доме, а вышитые вручную рубашки бабушка бережно хранила в шкафу. С давних времен в украинских семьях каждая женщина умела вышивать, украшая национальными узорами одежду, постельное белье и рушники. Постепенно коммунистическая идеология вытравила национальную самоидентичность украинцев. Тем не менее в 70-х годах XX столетия в сельских домах на стенах все еще висели вышитые рушники, а бабушки старались передать внучкам секреты мастерства вышивки крестиком или гладью. Натянув на круглые деревянные пяльцы белое полотно, я тоже училась класть крестик, кропотливо отсчитывая переплетенные нити ткани, но искусной вышивальщицы из меня так и не вышло, может, потому, что не обладала достаточно развитыми мелкомоторными навыками, а может, и потому, что не понимала, зачем заниматься тем, что уже не модно, никому не надо и называется «старьем».

Однажды среди сокровищ на чердаке я обнаружила белую кофейную керамическую кружку с толстыми стенками, на дне которой четко различались фашистская свастика с орлом, герб завода-изготовителя в Баварии и дата: «1942». По рассказам бабули, эту кружку вместе с другими личными вещами бросил в январе 1944 года сбежавший немецкий офицер, когда войска 1-го Украинского фронта в ходе Корсунь-Шевченковской наступательной операции освобождали Канев и прилегающие села. С тех пор кружка так в нашем доме и осталась. Первое время она пылилась на чердаке, потом служила добрую службу не одному поколению местных котов, пивших из нее парное коровье молоко, затем опять перекочевала на чердак, заняв почетное место между старым примусом и керосиновой лампой, после чего досталась по наследству мне, став незаменимым предметом при строительстве песочных куличиков. Когда время куличиков прошло, кружка переселилась в летнюю кухню и много лет служила в качестве солонки, где и была мною опять обнаружена. Трофей, конечно же, я увезла с собой, и с этого момента в жизни кружки наступил новый период, позволивший ей открыть для себя большие города, ощутить горечь скитания по чужим квартирам и даже вступить в конфликт с посудомоечной машиной. Но это уже другая история совсем из другой жизни.

Всю жизнь бабушка Галя прожила в Козаровке и всю жизнь, как и другие сельские жители, много и тяжело трудилась. Ее день начинался задолго до рассвета и заканчивался затемно, оставляя на сон не больше пяти часов. Когда она работала на колхозной ферме, то вставала в три утра, чтобы к четырем успевать на первую дойку коров. Летом целый день бабушка гнула спину на колхозных полях, в основном на прополке и уборке сахарной свеклы, чтобы в конце сезона за это получить сахар – настоящую роскошь в эпоху тотального дефицита. Это позволяло не только сварить варенье на зиму, но и выгнать несколько бутылей крепкого самогона – самой ходовой валюты советского периода.

В каждом доме под лавой или в углу стояли накрытые клетчатым покрывалом кастрюли или бутыли с брагой, из которых по трубочкам в банку с водой выходили пузырьки воздуха. В назначенный час из потайной ямы где-нибудь в огороде или в саду доставали спрятанный чудо-аппарат со спиралевидными трубками и колбами, в варочной печке разжигали огонь, и, после того как дрова перегорали в угли, начиналось таинство самогоноварения. Пока кто-то из членов семьи проверял крепость напитка, поджигая ватный тампон, смоченный в прозрачной жидкости, тонкими струйками сбегающей по марлевому шнурку в заготовленные банки, другой дежурил у ворот, чтобы не пропустить рейд. Стоило милицейскому «козлику», как называли автомобиль ГАЗ-69, только въехать в село, как предупреждение по цепочке молниеносно долетало до самых удаленных домов. «Милиция горилку трясет», – полушепотом, словно страшную государственную тайну, сообщали мальчишки-гонцы, пробегая по улицам. И хотя борьба с самогоноварением продолжалась на протяжении всего периода советской власти, победить его так и не смогли. Денег на селе практически ни у кого не было, поэтому расплачивались за все бутылкой: надо огород вспахать – трактористу бутылка, хочешь пшеницу скосить – комбайнеру бутылка, сено привезти – извозчику бутылка, колодец почистить – тоже бутылка.

В середине лета, когда пшеница достигала восковой спелости, в колхозах начиналась жатва. Убрать урожай необходимо было за четырнадцать дней, чтобы колоски не перестояли и зерна не высыпались. Круглосуточно над полями висели густые облака пыли, а грузовики едва успевали отвозить зерно на элеватор. Внимание всей страны было приковано к этому ключевому в году сельскохозяйственному событию. Первые полосы центральных газет сообщали о собранных центнерах с гектара и доблестных победах советских комбайнеров, днем и ночью наполняющих закрома Родины. На информационных щитах возле сельского совета, почты, магазина и прямо на столбах пестрели агитационные плакаты, призывавшие всех на борьбу за урожай, выполнение плана сбора которого нередко становилось идеологическим инструментом противостояния внешнему врагу. Наряду с колхозами пшеницу выращивали и сами селяне, засевая ею часть огорода. Зерно сдавали в заготовительные конторы, мололи из него муку или перерабатывали на комбикорма животным, солома шла на корм и использовалась в качестве подстилки для скота.