Огранка. Первая книга декалогии «Гравитация жизни»

Привлекать государственную технику для посева или уборки урожая в подсобных хозяйствах, конечно же, запрещалось, но крепкая валюта – бутылка самогона – решала любые вопросы. Поздно вечером, когда комбайн с гордой надписью «Нива» проплывал, словно лайнер, по дороге между полями еще неубранной колхозной пшеницы, хозяйки выбегали ему навстречу, договариваясь с комбайнером, к кому и когда он приедет. Начиная с одного конца улицы, комбайн за четыре-пять часов проходил все участки вдоль одной стороны, оставляя за собой на земле длинные ленты измельченной соломы.

Когда наступала наша очередь, я всегда напрашивалась к комбайнеру в кабину. Пыль покрывала мне лицо и руки, щекотала в носу и забиралась в рот, грохот от работающих механизмов сотрясал мои барабанные перепонки, заставляя съеживаться и закрывать ладошками уши, но я с восторгом наблюдала, как в свете прожекторов целые массивы колосьев мгновенно исчезают где-то внутри комбайна. После того как последние стебли были срезаны, комбайн останавливался и из кабины выползал весь в остях и соломе маленький чертенок с ярко выделявшимися на запыленном лице белками довольных глаз и улыбкой до самых ушей. Комбайнер подводил меня к его огромной машине, показывал, куда деваются колоски в комбайне, а мое воображение живо рисовало картинки, как большое мотовило, расположенное спереди, вращаясь, наклоняет стебли пшеницы к острым ножам, после чего шнек направляет их на транспортер, а оттуда в молотилку к барабану, где специальные бичи, ударяя по колосьям, выбивают из них зерно. Пройдя через решета и очистку, зерно попадает на элеватор комбайна, а потом в специальный бункер, из которого впоследствии перенаправляется в кузов грузовика.

Когда объем собранного урожая был небольшой, его выгружали в огороде на широкий брезент, расстеленный прямо на земле. Женщины, стоя босыми ногами по щиколотку в зерне, ладонями нагребали зерно в мешки, а мужчины перевозили их на повозке или несли на спине в хозяйский амбар. К моменту, когда вся пшеница была убрана, комбайн уже заканчивал работу на другом участке и все соседи переходили туда. На следующий день скирдовали солому. Бабушка Галя и мама сгребали ее широкими деревянными граблями в небольшие копны, тато вилами утрамбовывал в высокие скирды, а я взбиралась на них и с радостным визгом съезжала на попе вниз. Сверху скирды укрывали полиэтиленовой пленкой с привязанными по периметру кирпичами, чтобы дождь не залил и ветер не сорвал.

Когда моя мама была совсем маленькой, бабушка Галя развелась с ее отцом и замуж больше не вышла. Муж сильно пил, а уехав однажды в Керчь на заработки, вернулся оттуда с другой женщиной и, поселившись на соседней улице, создал новую семью, забыв о своей первой жене и ребенке. Душевная боль оказалась настолько сильной, что до конца своих дней бабушка, похоже, так и не смогла его простить, навсегда вычеркнув из своей жизни и жизни дочери, запретив им видеться, превратив отца в чудовище, которым постоянно пугала. Властная и с сильным характером, она давила и требовала беспрекословного подчинения, и стоило маме не послушаться или проявить свою волю, бабушка тут же начинала собирать ей беленький узелок с вещами, угрожая выгнать к «батьку». Ни мне, ни сестре о нем никто никогда не рассказывал, сохраняя строгое табу, и лишь однажды на мой прямой вопрос бабушка ответила, что отец мамы был алкоголиком и что его уже нет. Но однажды, когда моей сестре Зое было лет двенадцать, возле магазина к ней подошел мужчина, сказал, что он ее дед, и пригласил к себе в гости. В гости сестру, конечно же, бабушка не отпустила, объяснив, что нет никакого деда и что возле магазина был кто-то из местных пьяниц. Высокая, дородная, с правильными красивыми чертами лица и длинной русой косой, она, конечно же, привлекала мужчин, некоторые даже пытались свататься, но, обжегшись один раз, бабушка Галя больше никого так и не смогла пустить в свое сердце. Переезд единственной дочери из села в город бабушка восприняла крайне болезненно и впоследствии до конца своих дней упрекала маму в том, что та ее бросила. В молодости, сразу после свадьбы, муж бабушки Гали хотел забрать ее в свой дом, но она отказалась, сказав, что не оставит родителей. Может, именно поэтому решение моей мамы уехать из села в город настолько сильно задевало бабушку.

После смерти своих родителей бабушка Галя осталась одна в большом доме, с хозяйством и огородом. Жизнь в полном одиночестве, в «закутке» наложила тяжелый отпечаток на ее психическое состояние, усилив существующие проблемы и породив новые. Нередко, когда мы с родителями собирались домой, бабушка начинала плакать, рассказывая, как ей будет одной плохо. Вырастив меня и Зою с пеленок, она была безгранично к нам привязана, жила нашей жизнью, и, когда, повзрослев, мы стали реже к ней приезжать, а потом и вовсе уехали в далекие города, бабушка переживала это так же мучительно, как и когда-то отъезд мамы. Родители неоднократно предлагали ей переселиться в Канев, где пустовала детская комната, но уезжать из села в «тюрьму», как назвала бабушка жизнь в городских квартирах, она не хотела и продолжала изводить маму упреками, надеясь, что та однажды вернется. Свою единственную дочь бабушка очень любила, повторяя, что живет только ради нее и ее семьи. Каждый раз, уезжая из села домой, мы везли огромные сумки продуктов, которые нам собирала бабушка, отдавая буквально последнее яйцо или кусок мяса. Как только у нее появлялась свободная копейка, бабушка тут же откладывала на сберегательную книжку мне или сестре, повторяя, что это «на свадьбу».

Постепенно психическое состояние бабушки Гали ухудшалось, а ее рассудок ослабевал. Вместо упреков уже начался шантаж, вылившийся в две попытки уйти из жизни, чтобы, как говорила бабушка, маму «совесть замучила за смерть матери». В обоих случаях счеты с жизнью бабушка сводила как раз накануне приезда родителей в село, в расчете на то, что успеют спасти. В преклонном возрасте бабушка перенесла операцию по удалению катаракты. Вернувшись из больницы, она, несмотря на предостережения врачей, в первый же день пошла полоть огород, чтобы, как она говорила, люди не смеялись, что сорняком зарос. Целый день бабушка провела на жаре, в согнутом положении, а вечером, решив полить клубнику, еще подняла ведро воды из колодца. После этого в ее глазах что-то нарушилось, и постепенно она практически полностью ослепла. Оставлять бабушку одну уже было нельзя, и, несмотря на все протесты, родители забрали ее к себе. Потеря зрительной связи с миром еще больше ослабила ее разум, и в течение двух последних лет она обездвижено лежала в кровати, целыми днями слушая радио. После вскрытия врач сказал, что еще никогда не встречал, чтобы у человека в восемьдесят четыре года внутренние органы оставались настолько здоровыми. Как бы то ни было, но задолго до этих событий, в годы моего детства, бабушка Галя была для меня самым любимым щедрым человеком на свете, человеком, который дарил мне свое сердце и ассоциировался исключительно со словом «доброта».

Первые зимы раннего детства я провела на теплой печи в селе. Чтобы я не падала, тато соорудил деревянную загородку, а бабушка Галя обложила по периметру большими пуховыми подушками стены, а по центру, где было особенно горячо, постелила толстое ватное одеяло. Находясь наедине с собой часами, я ползала, играла, пила воду из бутылочки, тут же писала, но все высыхало, и я засыпала. Первыми зубами я обгрызла все углы и стены, побеленные белой глиной, оставив довольно глубокие борозды, до самых кирпичей.

В четыре года я уже гоняла жаб в саду, отчего, как говорила бабушка Галя, у меня все руки и ноги были в бородавках. «Не трогай жабу, а то написает», – наказывала она, но меня это еще больше подзадоривало. С мая до поздней осени вдоль нашего забора цвел лекарственный чистотел с бархатными листьями и желтыми цветочками на длинных ножках. Утром и вечером бабушка Галя смазывала мои бородавки ярко-оранжевым соком, выступающим на свежесорванных стеблях, и после нескольких процедур бородавка начинала чернеть, постепенно высыхала и незаметно отваливалась. Когда сезон чистотела заканчивался, бабушка боролась с противными наростами другим способом: ставила меня лицом к молодому месяцу и, поливая бородавки водой из ковшика, нашептывала какие-то слова, а я в это время мысленно должна была просить месяц, чтобы он очистил мое тело и забрал бородавки.

Накануне основных государственных праздников по всему необъятному Советскому Союзу летели самолетами, ехали поездами, плыли пароходами и даже отправлялись «молниями» миллионы красочных поздравительных открыток. При отсутствии телефонов поздравительные открытки и письма являлись основным средством поддержания контактов, а праздники – прекрасным поводом вспомнить близких людей и напомнить о себе. В дом бабушки Гали к каждому празднику приходило около десятка открыток от родственников из самых разных городов. Открытки бабушка всегда прикалывала к стене возле телевизора металлическими кнопками, а через год снимала и прятала в специальный мешок, вешая на их место новые. В пять лет, впервые обнаружив этот мешок, я неожиданно открыла для себя огромный неизведанный мир, такой же яркий и волнующий, как настоящие сказки. Здесь были бородатые Деды Морозы в синих и красных кафтанах, с волшебным посохом в руках, гарцующие тройки с бубенцами, изящные Снегурочки с птичками-синичками, зайчиками-попрыгайчиками, белочками, ежиками и даже медведем; весенние тюльпаны и мимозы, веточки березы с сережками и распустившиеся ирисы; красные транспаранты, флаги и лозунги; и, конечно же, вся военная мощь СССР, олицетворенная звездами на лентах и суровыми лицами защитников Родины с автоматами на груди на фоне танков, «катюш», самолетов и военных кораблей. Одним словом, целый клад. Рассортировав все по тематическим стопочкам, я играла с ними в придуманные мною истории, и герои открыток чудесным образом оживали, унося меня в свой сказочный мир. Длинными зимними вечерами, сидя на теплой печи, я училась их перерисовывать, и мой альбом наполнялся любимыми персонажами, с каждым разом все больше похожими на настоящие.

В шесть лет я уже сама бегала на соседнюю улицу к подружкам, тоже приезжавшим из городов в село на лето. Однажды мы играли в прятки возле двора моей подружки Оли. Я водила. Досчитав до десяти, я громко крикнула, что иду искать, открыла глаза и отправилась осматривать потайные места. Пограничной территорией для игры мы обозначили два ближних двора вдоль улицы, в сами дворы заходить не разрешалось, поэтому прятались, как правило, за деревьями, кустами, скамейками или песочницами. Очень скоро нашлись все, кроме Оли. Обыскав привычные укрытия, мы решили, что она нарушила правила и спряталась у себя во дворе. И пока подружки проверяли сарай, я решила посмотреть за домом. Зайдя за угол, я сделала несколько шагов и неожиданно услышала шум и металлическое бряканье. Обернувшись, я успела лишь заметить огромный черный силуэт и в следующее мгновение, сбитая мощным ударом, полетела на землю. Раздался хриплый лай, я инстинктивно закрыла лицо ладошками, но сквозь пальцы тут же почувствовала горячее смрадное собачье дыхание. На мой истошный крик прибежала хозяйка. С трудом оттащив пса, она подняла меня с земли и унесла в дом. От испуга я не могла сказать ни слова, только все время дрожала, прикрываясь руками. После этого случая я начала заикаться. Родители возили меня в больницу к разным специалистам, отправляли на занятия к логопеду, кто-то из знакомых даже посоветовал испугать еще раз в надежде, что клин клином вышибает, но с каждым днем ситуация лишь ухудшалась. Дошло до того, что я не могла нормально произнести даже несколько слов и, стесняясь насмешек друзей, старалась вообще не говорить. Оставалась единственная надежда – знахарь.

Найти сильного знахаря всегда было непросто, а в советское время, когда, кроме официальной медицины, ничего другого не признавалось, особенно сложно, да и опасно – из партии могли исключить за сам вопрос о колдунье. Если кто-то и обладал природным даром, то работал подпольно, скрываясь не только от стражей порядка, сети интернет в то время еще не было, один на все село телефон стоял в кабинете председателя в здании сельского совета, поэтому обзванивать председателей соседних колхозов и узнавать у них, не живет ли где-нибудь поблизости колдунья и как попасть к ней на прием, не представлялось возможным.