Охота на охотника
Шрифт:
Сволочь.
– С тобой все хорошо?
– Авдотья потянула за рукав, заставляя сесть.
– У тебя лицо такое, будто ты кого убить хочешь.
– Хочу, - согласилась Лизавета.
– Очень хочу...
– И ладно. Скажешь кого, покумекаем...
– Над чем?
– Над тем, в какие кусты вести камышовку эту слушать.
– Овсянку.
– Один хрен... главное после тело убрать. Что? Нет тела, нет и дела... так папенька говорит.
...Димитрию удалось отыскать Брасову. Это оказалось не так уж и сложно. Она жила в старом
– Простите, - сестра милосердия выкатила кресло с сухонькой сморщенной женщиной, колени которой укрывал вышитый плед.
– У нее редко случаются моменты просветления... к сожалению, время никого не красит.
Это верно, а иных так и вовсе уродует.
Брасова постарела, но как-то...
Страшно?
Жутко?
Лицо ее сморщилось, сделавшись похожим на печеное яблоко, и где-то в глубоких морщинах потерялись блеклые глаза. Губы сделались вдруг слишком коротки, чтобы прикрыть желтоватые зубы и десны. Только руки, пожалуй, выглядели молодо.
Тонкие запястья.
Кисти изящной формы и тонкие пальцы, унизанные перстнями. Что ж, по виду Брасова не бедствовала.
– Это ты, дорогой?
– спросила она низким грудным голосом, который вдруг закружил, опалил жаром. И показалось на долю мгновенья, что в немошном теле этом скрывается...
...голос, стало быть.
Не кровь ли иная говорит, если тело одряхлело, а он, замороченный, остался?
– Поет она чудесно, - глаза сестры милосердия подернулись дымкой.
– Жаль, редко получается уговорить...
А ведь амулетик от воздействия защищающий она носит, вон, поблескивает камушками четырехлистный клевер на фартуке.
– Вы не возражаете, если мы побеседуем?
– Димитрий сам взял за коляску. Старуха сидела смирно, спокойно, будто и не живая вовсе.
– Я ее верну, обещаю...
...а кровь на ней была, иначе бы не состарилась она столь быстро, даже с учетом слабого дара... и пахнет от нее нехорошо, гноем.
– Я не уверена...
Димитрий показал бляху, и сестра отступила. С ней тоже поговорят, выяснят, как попала в этот дом и часто ли в нем бывают гости. Димитрий полагал, что случаются, но вряд ли о них девушка вспомнит. Слишком долго она здесь, привыкла к мороку, притерпелась и поверила, что так оно всегда было.
Димитрий вывез больную в сад.
Запущенный, он зарос колючим шиповником и малиной, плети которой ложились на дорожки. Сквозь камень пробивалась трава, а редкие статуи заросли коростой.
– Я вот думаю, - сказал Димитрий останавливаясь у беседки с просевшею крышей. Хмель оплел столбы-опоры, затянул провалы, свесился внутрь, в сырой полумрак.
– Что вы притворяетесь.
– Ах, дорогой, я право слово, не уверена, что следует к ним идти, все-таки у Нивязовых пресомнительная репутация. Аликс вновь будет тебе выговаривать. Ты же знаешь ее с ее порядками. Она совершенно не способна жить свободно.
Голос опутывал.
Окутывал.
Уговаривал расслабиться.
– Хватит, - Димитрий щелкнул пальцами, призывая огонь. Мороку тот не страшен, но самому Димитрию поспокойней будет.
–
– Совершенно верно, она порой невозможна, но ради твоего брата я пытаюсь сохранить с ней хоть какие-то отношения. Она придирается буквально ко всему! Давече посмела заявить, будто мое платье неприлично...
– А еще, полагаю, император будет рад вас принять. Как думаете, он сумеет понять, что вы убили его брата?
Старуха вздрогнула.
– Сумеет, - сделал вывод Димитрий.
– А раз так, может, объясните убогому, зачем вы это сделали? Ваш муж вас любил.
– Свою семью он любил больше.
Она моргнула, избавляясь от бельм. Синие глаза глядели прямо и были ярки.
– А ты мне не грози... мне немного осталось, - она закашлялась и прижала к губам мятый платок, на котором проступили темные кровяные пятна.
– Не боюсь я ни каторги, ни...
– Бояться, может, не боитесь, но... согласитесь, одно дело умирать в подземельях, и другое - в родных стенах.
– Я эти стены ненавижу...
– Другие найдем, - миролюбиво предложил Димитрий.
По-хорошему следовало бы отвезти старуху в допросную, а то и вовсе запереть в подвалах, доложившись императору. Пусть он ее спрашивает, только с нее станется играть в несчастную, ума лишившуюся, а таких не судят.
Он опустился на грязноватую лавку и развернул кресло, чтобы видеть лицо.
Из некрасивой женщины и старуха вышла так себе. Потемневшая кожа обтягивала нижнюю челюсть, на щеках собираясь мелкими складочками. Она сползала со лба, нависая над глазами, и казалось, что того и гляди скроет эти самые глаза, лишивши старуху зрения.
– Не нравлюсь?
– а вот зубы сохранились все, белые, прямые...
– Фарфор?
– Димитрий постучал по собственному клыку.
– Уж больно хороши...
– Самый умный?
Старуха обиделась.
– Да нет... но просто любопытно, кто делал. Уж больно мастерская работа...
– Затокин, - не стала скрывать она.
– Когда-то мы друг другу весьма симпатизировали. Ему на редкость не повезло с женой.
– Почему это?
Она привстала, опираясь на подлокотник кресла, махнула рукой, требуя помочь немедля. И во всей ее фигуре ныне проступила эта давешняя привычка приказывать.
– Она всегда была на редкость занудным созданием... как же... целительница урожденная, древней фамилии... а он простого рода. Ему поддержка требовалась, которую он и получил. Что до остального... не ей с его характером справляться. Корова, даром, что хороших кровей.
Старуха хохотнула неожиданно баском.
– Что вы на меня глядите этак, с укором? Говорю же, мы были когда-то в близких отношениях. А многие мужчины почему-то обожают любовницам на жен жаловаться.
– Значит, любовник?
– Завидуете?
– Кому?
– уточнил Димитрий, помогая старухе устроиться в беседке. Здесь было сыровато, гниловато и неуютно.
– Не важно... со стороны их брак казался вполне себе светским. Жена сидит в поместье, муж делает карьеру...
– Не думаю, что это важно...