Охота на охотника
Шрифт:
– И-известно, зачем!
– Мне - нет...
– Затем, - темненькая покрылась пунцовыми пятнами.
– Затем, что... падшие женщины в кустах... чем они занимаются?
– За птицами наблюдают?
– Анна Павловна чуть склонила голову.
– Здесь водятся редкие виды. Скажем, камышовая овсянка. Удивительная птица... я сама, помнится, всю ночь в кустах просидела, чтобы ее услышать... так?
Девица кивнула и кто-то сдавленно хихикнул.
– Значит, баронесса увлекла в кусты неизвестного мужчину, желая поделиться с ним впечатлениями? Скажем... от пения камышовой
Темненькая часто моргала.
– А потом его убила... почему?
– Н-не знаю...
– Точно, не знаете? Или же полагаете, они поспорили... скажем, мужчина не разделил ее восторга... порой мужчины бывают на удивление бесчувственны, - насмешка стала откровенной.
– И это так расстроило несчастную баронессу, что она не нашла ничего лучше, как убить его... как? Застрелила?
– Н-нет...
– Задушила? Не стесняйтесь, нам ведь тоже любопытно...
...Лизавета живо представила, как пытается удержать в руках толстую Гришкину шею.
– Н-нет... от-травила...
– Ага... отравила... какая коварная девушка... настоятельно советую держаться от нее подальше, а то вдруг вам тоже пение камышовой овсянки не нравится... что ж... у кого есть номер двенадцать?
Взметнулось три руки, но первою была Алисия Трубовецкая.
И бочонок распался в ее руках на две части.
Тонкая бумажка.
Имя... Лизавете оно ничего не сказало, а вот Авдотья хмыкнула:
– Не повезло... знаю я его, премерзкий старикашка, зато плавильни у него отменные. Мастеров собрал самых лучших, платит им прилично, они и рады работать, пускай и дерет Буражский в три шкуры. Он меня сватать пытался за своего старшенького, но я папеньке сказала, что в первую же неделю этому старшенькому мозги вышибу...
...снова бочонок.
И рук поднимается уже меньше, и Лизавете видится в этом страх, желание отсрочить неизбежное. Однако этот бочонок оказывается цельным, и сколько Петровская ни крутит его, не спешит распадаться. Она и на зуб попробовала, а после, плюнув, поставила на карточку.
Анна Павловна же достала следующий.
И еще один.
Бочонков в ее мешке было много, а имена попадались в каждом четвертом или пятом. Нет, порой они шли подряд, а порой, напротив, не выпадали долго, и Лизавета, которую тоже захватил тихий азарт лото, начинала думать, что особые гости закончились.
А потом имя выпало ей.
Стоило прикоснуться, и бочонок треснул, а на ладонь выпала махонькая бумажка.
– Иоганн Вольтеровский, - прочитала она вслух, чувствуя, как оборвалось сердце.
...он приходил к ним, тогда, еще в дом, который Лизавета искренне полагала своим. И этот дом был ему неприятен. Он не давал себе труда скрывать брезгливость и зажимал нос батистовым платочком, хотя в доме не воняло. Там никогда не воняло, матушка бы не допустило. А что запах сердечных капель кому-то неприятен, то...
...он был высок.
И неплохо сложен. Чувствовалась военная выправка, а еще привычка говорить снисходительно, будто всех, кто окружал его, Вольтеровский полагал недостойными собственной особы.
Глуповатыми.
Суетливыми.
Не такими.
Он держал этот платочек у носа и разглядывал
Лизавету так, будто не мог решить, говорить с нею или же сделать вид, будто бы девицы этой оскорбительно злой, смеющей в глаза глядеть, вовсе нет.– Триста рублей, - сказал он, вытаскивая из кармана чековую книжку.
– Вам заплатят, если вы не будете подымать шума...
– Шума?
Тогда для Лизаветы все представлялось иным, невозможным.
Как поверить, что отец погиб?
Сильный.
Надежный.
Вечный, казалось бы, а взял и погиб. И матушка слегла. Она болела и прежде, но как-то невсерьез, поправляясь быстро и...
Черная ткань на зеркалах.
Сестры, которые бояться из детской нос высунуть. Тетушка со слезами и солями нюхательными бродит по комнатам, будто призрак. Целитель щупает маменькины бледные руки, оттягивает веки и качает головой, повторяя:
– Что ж вы, милая, так... о детях подумайте...
Она почти ничего не ест, только воду пьет и то, когда Лизавета заставит. А тут этот в костюмчике зимнем для малых визитов. Полосатое сукно. Две пуговички квадратных перламутровых. Из кармана цепочка для часов выглядывает, поблескивает алмазною крошкой.
На мизинце перстенек.
И родовое кольцо-печатка на правой руке.
Тонкие усики, будто карандашиком нарисованные.
– Триста рублей, - повторяет он, пожевывая губу.
– За то, чтобы вы, милочка, перестали доставлять неприятности моим людям. Произошел несчастный случай. Ясно?
– Нет.
Это не было несчастным случаем. Лизавета знала.
Она спрашивала.
Сперва у папенькиных людей, которым он велел держаться в стороне, конечно, они ведь молодые и вообще... он никогда-то не перекладывал работу на чужие плечи, а тот паренек, перебравший вина и дурманного зелья, был всего-навсего работой.
– Милочка, - перед Лизаветиным лицом помахали чековою книжкой.
– Ладно, я готов дать четыреста, больше эта мелочь все одно не стоит...
– Отец погиб.
А он не услышал. Он выписывал чек на комодике, которые папа и восстанавливал. Лизавета ему помогала, ей нравилось работать с деревом, которое даже неживым отзывалось на ее силу.
– Убирайтесь, - сказала она неожиданно жестко.
Она была вежливой девочкой. Ее так учили. Но теперь все изменилось и...
– Убирайтесь, - повторила, глядя в серые глаза, в которых читалось легкое недоумение.
– И поверьте, я добьюсь, чтобы этого ублюдка осудили...
Дернулась губа.
И Вольтеровский сказал:
– Дура... потом вспомнишь, сама придешь просить... только, деточка, просить надо вовремя...
И похоже, что он нашел, кому сунуть эти четыреста рублей, если дело вдруг закрыли, а отцовы люди отказались выступать в суде.
– Понимаешь, дочка, - старый Михляй отводил взгляд.
– Его все равно уже не вернуть... да и не добьешься ты ничего... купил наших, купит и судей... небось, хватит денег...
...исчезли одни бумаги, появились другие.
А свидетелей, которых было много, вдруг сделалось мало, и рассказывать они стали совсем иные вещи. И получалось, будто молодой маг был трезв и тих, тогда как...