Охота на охотника
Шрифт:
Строже.
– Сейчас вряд ли кого-то выпустят, - Авдотье достался наряд цвета морской волны, того оттенка, который редко кому подходит. А вот ей удачно.
И не бледная.
И не красная.
И легкий загар, в обществе высшем почти неприличный, он подчеркнул, удивительным образом облагородив. И Лизавета, глядя на приятельниц, вдруг поняла, за что Ламановой платят этакие-то деньги безумные. Не за шитье, не за кружева, не за хитрый крой, но вот за само умение выбрать цвет и фасон, за талант удивительный преобразить любую.
Асинья в белом гляделась отнюдь не невестою. Тонкий золотой
Молчала.
И было ее молчание опасным.
– Не волнуйся, - Таровицкая, которой досталась яркая травянистая зелень, коснулась Лизаветиной ладони.
– Во-первых, папенька сказал, что в город согнали такое количество магов, что, случись бунт, хватит выжечь дотла...
– Успокоила, - фыркнула Одовецкая.
– ...или в сон погрузить...
– Уже лучше.
– Во-вторых, сомневаюсь, чтобы князь проявил подобную недальновидность. О твоих позаботятся, - Таровицкая прикусила губу.
– А отец там... у него сердце болит, а он все равно там. И дед тоже. Куда ему лезть? И мама... я просила, чтобы хотя бы она... так ведь служба.
– Служба, - Аглая обняла Таровицкую.
– И моя бабушка так сказала... я с ней хотела.
– Тоже не взяли?
– Сказали, что будет еще время... и что лучше нам быть ближе к цесаревичу.
Горестно вздохнула из темного угла Дарья, которая и в ярко-алом наряде умудрялась оставаться незаметною. И лицо ее вдруг сделалось таким, будто она вот-вот расплачется.
– Толпу уже пытались поднять, - Таровицкая не стала высвобождаться из объятий, но чуть подвинулась, пропуская Аглаю к зеркалу.
– Стой смирно, тебе эта коса не идет... вот неужели никто не учил?
– Кто?
– хмыкнула Одовецкая, позволяя избавить себя от шпилек.
– Думаешь, при монастырях курсы есть? Куаферские?
Шпильки ссыпали Лизавете в руку.
– Так что там...
– Мне, когда от папеньки записку передали... так вот... дядька-то меня сызмальства знает, поэтому отпираться не стал. Сперва пустили слух, будто подарков на всех не хватит, мол, буфетчики их только своим и раздают...
Она ловко разбирала прядки, соединяя их вместе, хитро закручивая и скрепляя собственною силой.
– Толпа-то и поперла, еще и менталисты подстегнули... их с большего-то, конечно, повыбивали, но те которые остались... не крутись, иначе неровно получится.
Лизавета молча подавала шпильки.
Что об этом напишут? И напишут ли? Или как тогда, много лет тому, промолчат стыдливо, сделавши вид, будто бы ничего этакого, кровавого, не было? Ах, неспокойно...
– Наши-то их остановили и угомонили... трое, правда, со срывом оказались, только...
Она ничего не сказала.
Но и говорить нужды не было, каждый в комнате понимал: это лишь начало.
– Плохо, - Авдотья покрутила крохотный ридикюль.
– Револьверов мало...
– Ничего, - Таровицкая закончила с Аглаиной прической и выпустила язычок огня.
– Мы и без них, если что... Лизавета, ты следующая. Не хочу тебя обижать, но с тем, что у тебя на голове сейчас, в люди
...и вот теперь Вольтеровский разглядывал результат трудов Таровицкой, не скрывая своего скептицизму.
– Чернь, - вздохнула Ангелина Платоновна, раскрывая веер, который занял едва ли не половину экипажа.
– Совершенно не понимаю, как их вообще допустили к празднествам...
Экипажи шли через дворцовую площадь, заполоненную людьми от края до края. И время от времени останавливались, когда наследник вставал, чтобы поприветствовать народ. Толпа отвечала ему грозным ревом, заставлявшим Ангелину Платоновну вздрагивать, а Лизавету думать, что зря он от револьверу отказалась.
С револьвером было бы куда как надежней.
– Не дрожите, - сказал Вольтеровский.
– Они радуются... пока.
И трость свою переложил, провел по ней, с виду простой, ладонью. Вздохнул.
– Если вдруг случится... какая неприятность, вы будете делать, что я скажу. Верно?
Лизавета кивнула.
– Без споров. Истерик. И слез. Без того, чтоб страдать о платье или там туфлях... каблуки высокие?
Лизавета приподняла ногу, демонстрируя туфельки, сшитые из золотой же, в тон платью, парчи. Каблучки у них были, но совсем махонькие, этакие и гувернантке позору бы не учинили.
– Отлично, - Вольтеровский туфли одобрил.
– Тогда не скидывайте. Если потеряете вдруг, то... помните, голова, она всегда дороже...
– Ганечка, что ты такое говоришь!
– Правду, - он потер переносицу.
– Боже, если бы ты знала, как я устал...
Он пошевелил пальцами, будто разминая затекшую руку.
А ногти желтые.
И кожа с желтизной. Сейчас-то незаметно, поскольку на руках положенные уставом белые перчатки, да и вовсе полумрачно в экипаже.
– Если жив останусь, то в отставку подам... уеду...
– Куда?
– В монастырь, - рявкнул Вольтеровский, - грехи замаливать... вот только слез не надо.
– Ты... ты нас бросаешь?
Лизавете было неловко, и странное дело, эта вот неловкость отлично отвлекала ее от всяких страхов. Она сидела тихонько, не желая мешать этому разговору, который, быть может, в иных условиях и не состоялся.
– У тебя останется содержание. А я... я никогда-то особо тебе нужен. Разве что Левку из очередного дерьма вытащить.
– Ганечка!
– Теперь пусть сам о себе думает. И просить я за него не стану. Говорил и еще раз повторюсь... за эти годы мог бы и сам чего-то добиться, а он только и умеет, что из тебя деньги тянуть да на жизнь жаловаться.
– Ты...
– голубые глаза Ангелины Платоновны наполнились слезами.
– Ты не можешь поступить с нами так... мальчик...
– Давно уже не мальчик. Ему за тридцать уже... а он... только и горазд, что пить в сомнительных компаниях. Надеялся, хоть на границе ему мозги поправят, но нет... видать, поздно уже.
– Ты несправедлив, - теперь в голосе Ангелины Платоновны звучала не обида, напротив, мягкий некогда, он сделался подобен металлу.
– Ты просто не желаешь понять, что ребенку сложно одному, что ему нужна поддержка и... протекция! И где-то да, следует... немного попросить. Или... иным способом... помочь. Всем помогают! А ты...