Охотница

Я взяла второй кусок, и некоторое время мы ели в молчании. Чай в чашках кончился, и Мэл сходила на кухню за чайником.

– Люди делятся на две категории, - я кивнула на оставленные ею корочки.
– Тех, кто ест пиццу целиком, и тех, кто оставляет корку.

– Я всегда их оставляла. Не люблю пустое тесто.

– А по-моему, корка - самое вкусное и есть.

– Ну да, я помню - ты и вафельные коржи без начинки грызёшь. Хотя они на вкус как картон.

– Много ты понимаешь...

Разговор вернул на безопасно-кулинарные темы. Потом мы допили чай, и Мэл докрасила свои ногти, а попутно прочла мне маленькую лекцию по искусству маникюра. Домой я засобиралась уже совсем поздно.

– Привет, Паш!
– я махнула рукой. Паша Кулагин оглянулся, кивнул и придержал шаг, позволив мне себя догнать.

– Привет. Ты откуда?

– Из спортклуба. А ты?

– Из тира.

– Из тира? Это где...
– я подняла руку с вытянутым пальцем, имитируя пистолет, - «пиу-пиу»?

– Ну да.

– Ух ты! И давно ты туда ходишь?

– Да с полгода уже.

– Чего это тебя на стрельбу потянуло?

– Да так как-то...
– он пожал плечами.
– Мать достаёт, братец тоже. Ты не представляешь, Женька, как тебе с предками повезло. А стрельба как-то отвлекает. Я и раньше туда ходил, а теперь вот вернулся. Знаешь, там ведь нужна концентрация, и всё лишнее куда-то уходит. Тренер говорит, что у меня способности есть, нужно только заниматься регулярно...

Он говорил что-то ещё, а я кивала, и воображение невольно рисовало картинку, что Пашка, выпуская пули в мишень, представляет на её месте «достающих» его родичей. Бр-рр. Но нет, стоит думать о нём плохо. А даже если и представляет, кто я такая, чтобы судить? В конце концов, это не самый худший способ выпустить пар, а от воображаемого до реального дистанция огромного размера. И вообще, он-то по мишеням стреляет, а я - по живому выпалила.

Интересно, а что Пашка скажет, если я вдруг расскажу ему об этом эпизоде своей жизни? Нет, я, конечно, не собиралась делать такую глупость, но всё-таки. В ужасе шарахнется, или скажет «Ух ты, круто!»?

Полиция меня так и не потревожила, хотя прошла уже неделя, и я потихоньку уверялась, что ничего мне не будет. Следов, указывающих на меня, я не оставила: ни клочков одежды, ни вывалившихся из кармана предметов, ни отпечатков пальцев на деревяшке - спасибо холодной погоде и кожаным перчаткам. Свидетелей тоже не было, я вспомнила, как оглядывалась и прислушивалась после выстрелов, но вокруг было тихо. Если кто и услышал, то выяснять, кто стрелял, не поспешил. Машина? Мало ли там машин ставится...

– Эй, ты меня слушаешь?

– А?
– встрепенулась я.

– Ты вообще слышишь, что я тебе говорю?

– Извини, Паш, задумалась.

– Вечно ты в облаках витаешь, - хмыкнул Пашка.

– Неправда!

– Правда-правда. Ещё в школе помню - спросит тебя учитель о чём-нибудь, а ты встаёшь, как только что разбуженная... Даже странно, что кончила школу хорошо.

Я неопределённо хмыкнула. К экзаменам меня натаскивали нанятые родителями репетиторы. Но училась я и правда на «тройки», в этом Пашка прав. Младшие классы я отходила в элитную гимназию, где были индивидуальные занятия, интересные программы, и там я в целом успевала. Но потом кризис 98 года разорил первое папино предприятие. Тогда нам пришлось трудно, денег на оплату гимназии уже не хватало, и меня перевели в обычную муниципальную школу, где мне, избалованной креативными учителями, на уроках сразу стало скучно. Вот я и училась спустя рукава, хотя с одноклассниками мне повезло, а потому, даже когда наши дела выправились, я осталась доучиваться там же. Благо у меня всё же хватило ума не особо хвастать богатством, зато папа всегда был готов оплатить нашему классу то экскурсию, то школьную вечеринку.

– А помнишь, как мы после выпускного сбежали в какой-то подъезд и пели там под гитару?

– Угу. А потом у Надьки Квасковой случилась истерика, и её мать прибежала жаловаться, что мы обидели деточку. Хотя она просто перепила.

– А меня там вывернуло, - вспомнила я.
– Не нужно было мешать водку и шампанское.

– Да, напугала ты нас знатно, - согласился Паша.

Мы ещё некоторое время наперебой вспоминали наш выпускной, а потом просто разные случаи из школьной жизни. Потом Пашка спросил, как у меня дела, и я рассказала о том, что Макс начал серьёзно рисовать, пишет мой большой портрет, а параллельно успел сделать ещё несколько картин, которые мне и показал во время нашего свидания. Его квартирка потихоньку начинала напоминать картинную галерею.

Паша присвистнул. Макса он знал, но его увлечение рисованием стало для Кулагина новостью.

– И как, хорошо хоть рисует?

– Отлично, - искренне сказала я. Да, я никогда не разбиралась в живописи, но Максовы пейзажи и натюрморты мне очень нравились. Он всегда находил какую-то изюминку, делавшую картину нетривиальной.

– Ну-ну. Будет у тебя жених-художник. Художник-юрист.

– А что плохого?

– Да ничего. Гривичев вон тоже до того, как начал рисовать, был, по-моему, не то инженером, не то программистом.

– Ты знаешь Гривичева?

– Да его вся Москва знает. Не, ну лично не знаком, конечно, но картины видел. Смирновы с ним дружили...
– Паша помолчал.
– Жаль Володьку.

– Жаль, - согласилась я.

– Вот он, кстати, тоже выскочил из грязи в князи. Никак не думал, что он действительно актёром станет.

– Да он об этом мечтал ещё со школьной скамьи.

– Мечтать-то он мечтал, но способностей у него к тому никаких не было. Ты вспомни, как он стихи читал. Таких завываний я больше ни у кого не слышал, а ему казалось, что это и есть «читать с выражением». У тебя лучше получалось.

– Но он же потом играл, и здорово играл! От его Ромео я плакала. Ты был на его выпускном спектакле? Он его весь на себе тащил, Джульетта рядом с ним была никакущая.

– Был. И удивился - долго-долго ничего не получалось, и вдруг заиграл. Не дружи Володькина мама кое с кем из «Щуки», чёрта с два он бы туда попал, между нами-то говоря.

Я недоверчиво покачала головой.

– Я помню, как он всякие сценки разыгрывал...

– И я помню. Тебе неловко от них не становилось? Любительский драмкружок имени погорелого театра.

– Ну...
– откровенно говоря, да, становилось. Всё время, что мы были знакомы, Володя любил кого-то изображать и поначалу страшно переигрывал. Но потом дело пошло на лад, и я решила, что ему просто не хватало мастерства.

– Знаешь, последние серии «Выстрела в упор» мне те его потуги напомнили. Он начал переигрывать. Потом видимо спохватился и ударился в другую крайность - вообще перестал играть.

– У него был творческий кризис.

– Да...
– задумчиво проговорил Пашка.
– Высоко взлетел - больно упал. О мёртвых хорошо или ничего, но зазнался наш Володя, если уж начистоту. Мы с ним последний год почти не общались, так, на семейных сборищах, когда деваться некуда. И не только со мной. Вон с Бошняком вообще разругался в пух... Хотя ты же не знаешь Бошняка...

– Бошняка? Петра Викторовича?

– Его самого. Значит, знаешь?

– Знаю, - медленно произнесла я.
– Недавно познакомились.

– Ну вот. Он у них часто бывал, а потом - как отрезало.

– А из-за чего разругались?

– Да кто ж их знает. Ладно, ты куда?

– Домой.

– Тогда пока.

– Пока, - кивнула я.

Паша двинулся дальше, а я повернула к нашему дому, пребывая в состоянии глубокой задумчивости. Володя знал Петра Викторовича... А не прав ли Паша, часом? Таинственный Максов знакомец предлагал удивительное, невозможное - и, что самое поразительное, не лгал. Он действительно мог наделить человека тем, чем тот не обладал от природы, я и Макс - живые тому примеры. Так может, Володя и впрямь был бесталанен? И приобрёл способность играть благодаря тому, что сделал Пётр Викторович? А что он, кстати, сделал? В тех наукообразных объяснениях, которыми он описывал свою методику, я всё равно ничего не поняла, а сам процесс не запомнила. Последнее моё воспоминание в тот день - что мы с Максом приходим в занятый его офисом дом. А потом - двухсуточный провал, и я очнулась на скамейке на Вятской улице.