Окна в плитняковой стене

В то время, когда он шагал по каменному полу прихожей и поднимался по лестнице, на языке у него вертелась фраза, которую он прежде всего намеревался сказать там, наверху: «Господин пробст велели через батрака сказать, что в пасторате дрова кончились и все миноги съедены…»

Он был так занят этой мыслью, что на повороте лестницы почти столкнулся с комнатной мамзелью, как раз в это время провожавшей вниз какого-то тощего молодого господина.

— Ууу… безглазый, куда ты ломишься, чудовище?! — обругала мамзель Мадиса, хотя столкновения не произошло и хотя именно Мадис посторонился.

— Господин пробст велели через батрака сказать…

— Велели сказать, велели сказать! — передразнила его мамзель и снова принялась расписывать ту же самую историю, которую уже раньше сообщила домашнему учителю, только еще пространнее и еще быстрее. После чего мгновенно исчезла в какой-то двери, а Мадис и незнакомый молодой человек вышли из полутемной прихожей на солнечный свет и взглянули друг на друга.

Домашний учитель был не из тех, кто легко заводит разговор с первым встречным. Но этот кряжистый как пень человек, шагавший с ним рядом, казался таким разочарованным и взъерошенным, что молодому человеку очень захотелось сказать ему что-нибудь в утешение.

— Ничего не поделаешь. Я вот тоже приехал издалека, а теперь остается только назад вернуться.

Собственно говоря, и у Мадиса не было никакого желания пускаться в разговоры, но поскольку такого господского вида человек сам начал, тут уж не положено долго сопеть с ответом.

— Откуда изволит быть молодой господин? — спросил он, подумав при этом, что, может, тот с какой-нибудь мызы — поди знай всех ветрогонов со всего прихода.

— Из Таллина на этот раз. А откуда хозяин?

«Гм, — подумал Мадис, — если молодой господин еж из Таллина прибыл и пробста не застал, то мне и подавно ворчать не годится», И он ответил совсем мирно:

— Э, я отсюда вон, из-под Лохусаба [74] .

— А что это за Лохусаба? Что это за хвост такой?

— Ну, по-другому коса, али полуостров, аль как там сказать.

— Ах вот как. А из какой деревни?

— Лохусалу называется.

— Так это что же, рыбацкая деревня?

— И по рыбу у нас ходят, и хлеб тоже сеют, — сказал Мадис и при этом подумал: «Странный какой господин, ишь чего спрашивает. И на нашем языке так чисто говорит, еще почище, чем сам господин Хольц… И на вид не гордый…»

74

Saba — хвост (эст.).

— А деревня большая? — спросил молодой человек, а про себя подумал: «Смотрите-ка, какой хороший язык у старика, так дельно отвечает, что любо слушать…»

— Какая там большая, — ответил Мадис, — ну, восемь-то труб все же будет. — И для уточнения добавил: — дворов только пять, да три лачуги…

Беседуя, они спустились с крыльца пастората и пошли вдоль аллеи; поскольку у странного барина вопросов больше, видимо, не было, Мадис прошел через калитку в живой изгороди и повернул направо, на задний двор, где у него стояла лошадь. Отвязывая вожжи от коновязи, он вдруг заметил большой черный замок, висевший на дверях амбара церковной мызы, потом посмотрел на сам амбар — огромный и неуклюжий, потом на хлев и на яблони в саду, которые уже краснели от яблок, на господский дом, на десятисаженный ряд поленниц и на здесь же лежавшую горку им самим привезенных дров, на своего гнедого в оглоблях, который, сгоняя мух, тряс кожей, как будто дрожал от холода. И когда Мадис все это оглядел, у него вдруг защемило сердце и промелькнула странная мысль, что все это словно вроде бы большая обида по отношению к нему и, почему-то еще, ко всему лохусалускому люду. И будто он еще и сам способствовал этой обиде тем, что добровольно перед чужим молодым господином урезал восемь труб своей деревни до пяти…

Сидя на краю телеги и негодующе попыхивая трубкой, Мадис доехал до перекрестка и, когда стал сворачивать на большой тракт, увидел, что молодой господин не так-то уж далеко успел уйти; глядя себе под ноги, он еще брел по селению. Заслышав стук телеги, он поднял голову и — странный человек — улыбнулся Мадису, будто старому знакомому. Если бы не эта улыбка, Мадис сопя носом проехал бы мимо. А так, он остановил лошадь и неожиданно сказал:

— В старые времена у нас все ж таки сорок труб было.

— Ах, так много! — удивился молодой человек, как будто как раз в это время считал, сколько их могло быть, и словно ему, в самом деле, приятно было услышать, что в старину труб было так много. Он вдруг шагнул в сторону Мадиса, оперся узкими, но жилистыми руками на край телеги и спросил:

— А у вас не рассказывают историй про старину?

— Каких же это?

— Ну, про клады, про жертвенники, про древние городища?

Мадис некоторое время чесал мундштуком бороду. Клады? Ну что ты ответишь на такой вопрос? Или как дурак принимайся рассказывать теперича эту самую историю про шведского принца и Мику Сальме? Нет, это одно хвастовство старика Мику и больше ничего. А жертвенники? Поди, начни теперича говорить про то, что они про сторожевую гору рассказывают, будто ежели там во время проповеди ненароком задремлешь, так беспременно пробудишься… А про городища? Не слыхать об них, ни об одном не слыхать, а про то, что возле Лауриского пастбища под можжевельниками место есть, где мыза была, так про то и говорить не стоит…

— Нет… ничего на память не приходит.

Странный незнакомец уже не знал, что еще сказать, да и у Мадиса не было желания дальше разговаривать. Трубку он как раз в это время докурил. И тут незнакомец спросил, как бы продолжая прежний разговор и тыча при этом носком своего стоптанного сапога в деревянное колесо телеги:

— А про богатырей у вас тоже ничего не слыхали?

— Не, не слыхали.

— И про такого не слыхали, которого Калевипоэг зовут?

— Не, не слыхали. A-а, про этого… — Мадис вынул изо рта потухшую трубку, чтобы не мешала. — Про Калевипоэга, про его слыхали.

— Правда? — Незнакомец почему-то удивился.

— Да, про его слыхали. Здоровенный камень и посейчас у нас за гаванью Мяннисааре на берегу лежит.

— Который Калевипоэг бросил?

— Он самый, ага. Оттудова с берега Лээтсе бросил, через весь залив Лахепере.

— А это далеко?

— Верст шесть добрых будет.

— А камень большой?

— Две сажени высотой, да с лихвой три в толщину будет.

— А куда же он целился? Про это не говорят?

— Не, этого не слыхал.

— А злой дух не бродил там в ваших местах? Может, в него метил?

— Этого вот не знаю.

— Ну, а в какую сторону света бросил?

— Кажись, на северо-восток.

— Гм. Может, он сюда, в Кейласкую церковь, метил, да промахнулся. Этого не слыхал?

— Нет, того никак не слыхал. Что же это он, в церкви камни бросал?

— Случалось и так. Даже в чужих странах не оставлял церкви в покое. Слыхал про город Турку в Финляндии?

— Почему же не слыхал. В прежние времена лодкой туда из нашей деревни ходили.

— Вот в Финляндии первую церковь построили в городе Турку. С того времени прошло добрых шестьсот лет. А Калевипоэгу это не понравилось. И он запустил в нее отсюда, с нашего берега, громадным камнем.

— Во, должно быть, мужчина был.

— Да уж что говорить.

— А попал или мимо?

— Нет, не попал. А все ж таки даже с такого расстояния только на несколько сот шагов промахнулся. Когда в море против гавани находишься, его до сих пор показывают. — И, чтобы не показалось, будто он изображает из себя много ездившего человека, он добавил: — Сам-то я там не был. А вот мужики вашей деревни, может, когда-нибудь проходили там на парусниках и видели.