Окурки

Вторую роту вывели на полосу препятствий, чтоб раз­деть до пояса и отобрать оружие. Присмиревшая Первая внимательно слушала не раз читанное: «Первая и основная особенность нашей Красной Армии состоит в том, что она есть армия освобожденных рабочих и крестьян…» В кузов доджа вкатили три пустые бочки, надо было срочно ехать на станцию за горючим для движка. Еще раз попытались дозвониться до облвоенкома, уж он-то обязан знать, что делать дальше.

Вдруг – ворота были раскрыты – к штабу подкатил виллис, три офицера выпрыгнули из него, старший – пол­ковник – решительно заорал дежурному: «Фалина – ко мне!» Узнав о гибели начальника курсов, произнес загадочно: «Тем лучше…». Всполошенные офицеры то выстраивались перед штабом, то разбегались. Прозвучала наконец команда: личный состав накормить, всем выдать сухой паек на трое суток, построить с оружием и – немедленно на станцию, любым видом – транспорта, вплоть до тележного, курсы лик­видированы, личный состав их передается 293-й дивизии, эшелон уже формируется на станции, подано семь вагонов, место назначения укажет представитель штаба 293-й диви­зии, боеприпасы получить там же… Начпрод полез к пол­ковнику с какими-то бумагами, тот остановил его сановным жестом: «Вам сказано: воинская часть расформирована!» Все же до полковника дошло, что одной роты на курсах нет. «Отвечать будете по законам военного времени!» Кому отвечать, за что – никто уже не слушал. На курсах забегали. Приехавшие проверяли у офицеров документы, решая кад­ровые вопросы быстро, без проволочек, кое-кого отправили тут же на станцию, в распоряжение начальника штаба 313-й дивизии. Поймав благоприятный момент, Андрианов сказал полковнику, что надо немедленно связаться с командующим фронта, нужен приказ о присвоении обучавшимся на курсах офицерского звания. «Погоны заработают в бою!» Андриа­нов настаивал: ну хоть Третьей роте присвойте, она будет через сутки здесь, время есть. «Успеют заслужить…» Не сдержавшись, Андрианов сказал что-то резкое – о загублен­ных месяцах обучения, о… «Прекратить разговоры! Попро­шу ваши документы!» Глянув на них, полковник сказал с гаденькой усмешкой: «Также слабаки нам не нужны, поку­куйте еще в тылу…» Оскорбленный усмешкой, Андрианов вырвал документы из рук его. «Я приказываю вам оставаться в распоряжении части и обеспечить отправку на фронт отсутствующей роты!» – .гаркнул полковник.

Уже в. наступающей темноте залезли в кузовы приехав­ших со станции грузовиков. «Ну вот, настал час…» – упавшим голосом попрощался с Андриановым начпрод. От­дал ему ключи, шепнул: на складах кое-что осталось. Иван Федорович сомкнул половинки ворот, навесил замок. Сидел на КПП и прислушивался. Движок почихал и умолк, свет погас. Небо светилось крупными звездами, под ними и шел Иван Федорович к Посконцам, к женщинам.

Свет лампы пробивался сквозь прикрытые ставни окна, умелая рука перебирала гитарные струны, послышалась песня, вариации на темы «гоп-со-смыком», пела самая красивая: «Мама, я доктора люблю, мама, за доктора пойду, доктор делает аборты, посылает на курорты, мама, я доктора люблю…» Потом одобрительные мужские голоса, Калинничснко и Висхонь уже там. Андрианов постучался, вошел. Порывисто поднялась вдова, Томка-Тамара, обняла его. Женщины уже кое-чем разжились, помог им, конечно, Калинниченко. На Томке было крепдешиновое платье, кра­савица Люська натянула на себя тесную кофточку, обладав­шую важной для нее особенностью, рукавами не короткими по-летнему, а длинными, скрывавшими следы вытравлен­ных на руках наколок. Лишь девчушке ничего не досталось, ей, подарившей Андрианову столько счастья в баньке. В стыдливо застегнутом белом халате сидела она рядом с Висхонем и гладила на своем плече его руку.

Теплое чувство родства с этими людьми охватило Ивана Федоровича. Здесь был его дом, за столом сидели его братья и его сестры. Вместе с ними он выпил за победу, за товарища Сталина, за всех, кто сейчас на передовой, и за тех, кого эшелоны несут к линии фронта.

О трех ротах думал он этой ночью, когда лежал на тенте рядом с Томкой. О том, что уже сегодня обученные офицерскому делу курсанты пойдут в бой рядовыми. Сколь­ко лет не служил он, на каких должностях не пребывал, а всюду одно и то же: человеческие жизни не брались в расчет именно тогда, когда военная нужда заставляла с особой бережливостью заботиться об этих жизнях. В Крестах и подобных им заведениях томились перед войной тысячи, десятки тысяч командиров РККА, и чтоб возместить убыль их, уже на войне создавались сотни училищ, десятки курсов младших лейтенантов, с передовой срочно отзывали препо­давателей на филиалы курсов «Выстрел», где ротных дотя­гивали до полков и батальонов. И везде комкали учебный процесс, двухгодичное Ташкентское училище переделали в шестимесячное, но командиров так и не сделали из курсан­тов, сержанты трехмесячной выучки рядовыми пошли в окопы. Офицерами затыкали бреши в лопающейся обороне, без толку гибли те, кто большую воинскую пользу принес бы, командуя взводами и ротами. Здесь, в деревне, вблизи блеющих коз и мычащих коров Ивану Федоровичу пришло на ум сравнение: люди тужились из молока сделать сливки, но в пищу шли остатки молока, обрат, а сливки выплескивали на землю. Томка спала, ровно дыша. Иван Федорович поцеловал ее холодный висок, осторожно поднялся, оделся. Подкрался к баньке, там никого не было. Пошел к шалашику в глубине сада, стал ждать, была уверенность, что Калинниченко уже на ногах. Вылезла Люська, помочилась, опять согнулась и нырнула в узкий лаз шалашика.

Калинниченко оказался рядом, уже одетый, тронул Ан­дрианова за плечо. Они прошли к калитке, закурили. На востоке серело, ночь уже покатилась на запад.

– Надо спасать, – сказал Иван Федорович,

– Знаю, – ответил Калинниченко. – Так что ты у меня просишь?

– Документы. Иначе им света не видать.

– Понятно… А как ты догадался, что… Как выдал я себя?

– Руками. Они у тебя особенные. Золотые.

Калинниченко поднял руки к лицу и зачем-то понюхал их.

– Ты прав, – произнес он не без гордости. – Так что ты там просишь у этих рук?

– Сам знаешь.

– Молчали. Курили. Назревало согласие.

– После обеда мы с Васькой уходим. Повезу его в Саратов, договорился уже, там ему сделают операцию, врачи хорошие, да ты их знаешь, лежал же в том госпитале.

– Тогда надо поспешить.

– Исходный материал бы…

– Найдется. Пойдем. На курсы. Там – никого.

Уже подходили к КПП, когда луч солнца лезвием рассек тучки, сразу стало шумнее. «Цитадель», – сказал Калинниченко перед воротами. КПП Андрианов заколотил вечером, ключом открыл замок, ворота поехали в стороны. Ступали осторожно. Под ногами сновали крысы. Из-под ящика с макаронами Андрианов вытащил припрятанные начпродом красноармейские книжки, пять штук, на тех пятерых кур­сантов, что погибли от гранат. Нашли эти книжки в кармане особиста, когда его, уже мертвого, обыскивали.

– Фактура подходящая, – одобрил Калинниченко. – А ты молоток, капитан. Где сидел?

– В Крестах. Видно?

– Видно. Камень из-за пазухи вываливается. И руки мысленно держишь за спиной. Ты их в кармане носи, советую… Где писаря сидели?

В канцелярии они стали обсуждать свалившееся на них дело.

Женщин разыскивали. Томку еще зимой арестовали в Куйбышеве, там она весело жила не под своей фамилией и но дурости пила с иностранцами. Обманула выводного, Гн-жала. И Горьком сошлась с полковником, но к тому нагрянула из Москвы супруга, и Томка ударилась в бега. За Люськой гонялись еще с довоенных времен, висело на ней (ч участие в убийстве, проходила она также свидетельницей и потерпевшей в делах, находящихся в производстве. Проще было с Варварой из колхоза «Путь Октября» Саратовской области, она всего лишь убежала от вагонеток на соляном карьере, ее-то спасти легко, справка о беременности избавит от всех вопросов. Но что делать с Томкой и Люськой?

Достав из кармана перочинный ножик с перламутровой ручкой, Калинниченко острием штопора провел по ногтю большого пальца и долго изучал надрез. Усмехнулся. Вспо­рол голенище сапога, выдернул бумаги, какие-то чистые бланки, но с печатями. Что-то отобрал в мелочи, которой всегда полно в канцелярских столах. Глянул в красноармей­ские книжки, примерился.

– Имена оставим прежние: Тамара, Людмила и Варвара. А фамилии сделаем соответственно такие: Гайворонская, Кушнир и Антонова.

Он принялся за работу, а. Иван Федорович пошел на вещевой склад, держа в руке зажженный бумажный жгут. В углу под старыми гимнастерками и ветошью лежали яловые итоги, пять или шесть пар. Пламя уже обжигало пальцы, когда высветились наконец тюки с обмундированием. В кан­целярии Андрианов развязал один из них. Кажется, повезло: гимнастерки, а в тех, что он прощупал на складе, брюки.

– Томку сделай младшим сержантом, – сказал Андрианов. – Ну, а те – рядовые.

– Радистки? Телефонистки?

– Санинструкторы.

– Перевязку они – сделать сумеют?

– Еще как. В нашей стране все мужчины рождаются защитниками Родины, а женщины – медсестрами.

Калинниченко долго смотрел на него. Присвистнул.

– Ай да капитан! С тобой бы – в одну камеру… Расскажу тебе одну историю. Перед самой войной получил я заказ, предложили мне сделать клише… ммм… тридцатки, чего уж тут темнить. Не Монетный двор заказывал, не Гознак и не Первая образцовая типография, и аванс был соответственно. Сделал я, от. бога получил я руки эти, искусство это, подпись Молотова могу и правой и левой подделывать. Отдать клише специалисту на самый жесткий контроль – не отличит он подделку от подлинника. Заказчик торопит, а я медлю, не спешу. Почему – сам не понимаю. А время идет, либо возвращай аванс в десятикратном размере, либо предъявляй вещь… В Москве не жил? Так будешь проездом – зайти советую в кинотеатр «Форум», любили его граждане определенной про­фессии, я туда поэтому никогда не ходил. А тут заглянул, посмотрел на кривляние артистов. И осенило меня. Сделал я вещь, но не просто сделал. Я сотворил ее, я одухотворил ее – а нет в ней меня! Нет! Потому что моя копия неотличима от подлинника. А должна отличаться, если ее делал мастер. Нет в вещи чего-то такого, что свидетельствовало бы: я делал ее, я! Особиночки нет, только мне присущей. Меня, наконец, нет. А если меня нет, то – зачем я? Нет меня – и не вспомнит никто обо мне. В Толстом меня как-то одна фраза поразила, простенькая, не эпическая, без всякого смысла даже. Такая: «Про батарею Тушина было забыто». А? Нельзя забывать, нельзя! Себя нельзя забывать. Тушин ведь себя не забыл – поэтому и вспомнил о нем писатель земли русской… И подпортил я клише, сделал одну крохотную завитушечку, настоящий специалист без всякого аппарата глянет и – вышка мне, с конфискацией. Знал – и не удержался, оставил свой след на месте, так сказать, происшествия.

– Так тебя по следу – нашли?

– Искали. Могут найти.

Он перехватил взгляд Андрианова.

– Нет, медали, как и значок, настоящие. И орден тоже. И наградное удостоверение к нему – подлинное. Вот что делает с людьми война.

Они простились через час. Покурили на КПП, обня­лись, потом Калинниченко сунул Андрианову в руку очень тяжелый мешочек.

– Золотишко здесь и разные цацки. Отдай девкам, мне они уже ни к чему. Погубит меня Васька. Сам-то когда в Саратов?.. Может, и встретимся? И не узнаем друг друга.

Зимой того же года, после взятия Киева, в каком-то местечке Андрианов встретился с Христичем, которого считал убитым, и бывший командир Третьей роты честно (никто не подслушивал) рассказал ему, что произошло с ним и его ротой.

До Семихатки, где ожидался немец, чуть больше сорока километров, и Христич не торопился. Главное – увести роту подальше от курсов, сохранить людей, из Семихаток позво­нить в райцентр и ждать указаний.

Хлипкие городские мальчики шагали на удивление бод­ро Никто не догадывался, что весь ритуально обставленный марш-бросок – обман и провокации, и Христичу становилось неловко, когда он слышал разговоры о немцах: сколько их, стрелять ли по ним, когда они в воздухе, или окружать парашютистов на земле. Отшагали пятнадцать километров, сделали привал, разожгли костры и похлебали из котелков доведенный водой концентрат. Только построились – к роте подкатил на виллисе майор с двумя сержантами. Христич громко, чтоб все слышали, объяснил – кто, куда, зачем. Майору было под пятьдесят, старый служака непроизвольно попрания кобуру, когда услышал о десанте, а затем просвет­ленно глянул на Христича. Сказал, что до Семихаток можно добраться быстрее, если выйти на большак, там часто ходят машины. Курсантам же майор посоветовал держать шину прямее. В немецкий десант майор, конечно, не поверил, марш-бросок посчитал уловкой командования курсов, ухищрением военно-педагогической мысли. «Ну, в добрый путь!» – пожал он руку Христичу. Курсанты же впали в некоторое недоумение. Если немцы вот-вот свалятся с неба, то почему ханты в виллисе без оружия и, как видно, не к бою готовятся? В машине – мешки с мукой, в корзине хрюкает поросенок, ящики явно невоенного назначения. Мирные цели маленького воинского подразделения так и лезли в глаза, но никто не решился указывать Христичу на явное несоответствие, боясь прослыть глупцом. Тот же почуял неладное и советом майора пренебрег, чтоб на большаке не столкнуть курсантов с мирным населением, напуганные ими бабы могли поднять визг на весь бывший военный округ, места эти, верили бабы, относились к той части России, до которой немцам никогда не дотопать.

Не дойдя к ночи до Семихаток, рота свернула в лес. Xристич решил: отсюда – ни шагу. Взводного, что порасторопистее, послал в деревню, тот вернулся ни с чем, никакой связью с райцентром сельчане не располагали.

Рота выспалась, позавтракала, взводные доложили: от­ставших нет, больных тоже, два человека натерли – нога. Христич прошелся вдоль строя, вглядываясь в курсантов, но так ничего и не понял. Что-то происходило с этой сотней городских парней, это он чувствовал, но что? «Я их, – рассказывал Христич, – еще с апреля стал побаиваться, уж очень нежизненный контингент, все рвались на фронт, Стихами и себя оглушали, и меня, один все декламировал, помню, о Красной Армии, которая дойдет до Ганга. Пред­ставляешь? Я как слышу этот бред, так думаю: дай бог этим мальцам до августа дожить, И сам я стал дуреть от них, околпачили они меня своими словесами. Фронт им, видите ли, подавай. Немца не знали и не видели, поэтому и воображали его, искали его там, где его никогда не бывало. Степным округом, помнишь, до Попова командовал Рейтер. Фамилия как фамилия, немецкая фамилия, но мало ли у нас генералов с немецкой фамилией. Крейзер, к примеру. Так мои курсанты обычную передвижку, замену Рейтера – Поповым считали почему-то отстранением Рейтера от дол­жности. Раз немецкая фамилия – так враг. А ведь клялись в верности мировому пролетариату в тех же стихах, Тель­маном восхищались. Я думаю, они уже в апреле были стебанутыми, когда спрашивали меня о Рейтере».