Окурки

Он выстроил женщин, придирчиво осмотрел их, порадо­вался тому, что вместе со всеми дамскими причиндалами сгорела губная помада. Женщины выглядели достойно, гим­настерочки подогнаны, юбки не мешают ходить, сапожки ладненькие, воинские звания свои все помнят, фамилии тоже, что кому говорить – назубок выучили. Томка начи­нала входить в роль и глянула на номер пистолета, сверяя его с указанным в разрешении.

Прошли пять километров, отдаляя себя от Посконц. Потом Люська сбросила с плеча вещмешок.

– Надоело, – зло сказала она. – Какого черта мудохаемся? Мы что – заготовители? На всю варькину деревню несем жратву. Так пусть сама и тащит!

Томка повалилась на траву, задымила, держала нейтра­литет. Люська не унималась, предположила, что Варька сестер да братьев придумала, снесет продукты на рынок и купит себе платье из крепжоржета!

У Варвары слезы брызнули от обиды, стала клятвенно уверять – да есть у нее братья и сестры, шесть человек, мать больная, папка погиб в прошлом году, похоронку прислали, не выживут они без того, что приносит им она, помрут с голодухи, по сто граммов зерна доли на трудодень, коровы нет, коза тощая, брыкается при дойке и дает всего полтора литра молока…

– Ну вот! – обрадовалась Люська. – Так тем лучше! Сдохли они уже, не все, так половина. Вот и тащи сама на трех человек!

Примирила всех Томка. Сделала гимнастический мос­тик, выпрямилась, потянулась, как кошечка.

– Ты, Люси, не на своей хазе. И понимать должна: Варька на эту жратву любого мужика приманит, вместе они и прокормят весь выводок.

Подняли мешки, пошли дальше. Тропа подвела к речке, разулись. Держа мешки и сапоги над головами, по колено погрузились в воду. На том берегу подкрепились консерва­ми. Люська слопала две банки, полезла уже за третьей, тогда-то подруги рассорились опять, Люське напомнили ее излюбленный прием: получив от мужчины деньги или что еще, она тут же начинала плаксиво уверять, что никто ничего ей не давал.

– Как не стыдно! – укоряла Томка. – Некультурно. Невоспитанно. Бери пример с Варьки. Она хоть из деревни, но честная.

– А ты?.. Ты сама! Помнишь того майора на станции? С которым ты поднялась в вагон? Часы ты с него сняла. Часы ты – слямзила!

– Он их сам дал мне! Сам! Свидетели есть!

– Нет свидетелей!

– Есть!

Вмешался Андрианов.

– Младший сержант Гайворонская! Отставить разговоры! Когда показалась дорога с автомашинами, он еще раз проинструктировал: не забывать новых фамилий, помнить, что сопровождают больного офицера, Варвара же еще и демобилизованная, едет на родину рожать, беременная.

Томка и Люська, вышедшие ловить машину, составляли идеальную пару: пока шоферня лупила глаза на неземную Люськину красоту, Томка вколачивала им легенду, которую те проглатывали, не усомняясь ни в одном слове. Обработали две полуторки, но почти без пользы, те перебросили их всего километров на сорок, а до Саратова семьсот, если не больше. Потом попался чересчур недоверчивый старший лейтенант, этот, на додже, так и сяк вертел документы, стараясь не глядеть на Андрианова, и произнес мрачновато: «Так-то оно так, но…». Выручил развеселый водитель полуразваленного автобуса, сам тормознул, заорал: «Сестрички! Закурить не найдется?». Согласился довезти до города, что в километрах пятидесяти, горестно покачал головой, сочувствуя больному капитану, и всю дорогу тискал Люську. Дали ему две пачки «казбека», рад был чрезвычайно.

В этом городишке Андрианову крупно, сильно повезло, у дома военного коменданта он встретил сослуживца по бригаде. Тот при ходьбе и разговоре валил голову набок и тянулся шеей, врачи обещали после войны что-то подрезать, подшить и поставить голову на место, с правым глазом тоже был непорядок, он подмигивал, и все сообщаемое сослужив­цем походило на тайну, посвящать в которую можно не всякого. От него Андрианов услышал адрес хозяйки, где примут его и женщин без разрешений коменданта. Туда и пошли, приняли их очень хорошо, три тушенки и кулек сахара окончательно расположили хозяйку. Поели, покури­ли, помечтали, сон не шел, долго ворочались, в квартире над ними пили и танцевали вовсю, рыдал патефон, окна раскрыты, слышны споры о втором фронте, о боях на Курской дуге.

– Спать надо, – строго сказал Андрианов, зная, что женщин уже не удержать. Они дня не могли прожить без мужчин, они постоянно хотели уже, чтоб их тормошили, обнимали, но не лапали, раздевали, но с уговорами, чтоб мужчины обмирали на них, даруя им свои силы. Томка с упоением внимала жарким обещаниям, тут же высмеивая чересчур пылких. Люська нуждалась в легких побоях, в знаках того, что она своя в этой мужской кодле. В Варваре же еще не истребилось истинное уважение деревенской девушке к мужчине, который всегда делает то, что непо­сильно ей, матери, братьям, и всем городским, кто постарше, она говорила «вы».

Наверху буйствовала музыка, гремел Утесов: «… что-то я тебя, корова, толком не пойму». Томка, нервничая, села у окна, Люська тоже встала, одергивая юбку, прислушива­ясь к гитарному романсу, да и Варвара, свившаяся калачи­ком в углу, хотела потанцевать и выпить, но уходить от мешков не решалась.

– Вы как хотите, а я пойду, – поднялась Томка, и Люська тоже засуетилась. – Только… не пустыми же идти.

Развязали мешки (Варвара смолчала), взяли пару банок, хлопнули дверью, потопали наверх. Оттуда вскоре раздался восторженный рев, женщин приняли в компанию, гитара перешла в верные руки Люськи, она запела сиплым голосом.

– Товарищ капитан, что я вам скажу… – Варвара отлепилась от своих мешков, на четвереньках поползла к Андрианову. – Что я вам скажу… Я ведь и впрямь беременная.

– Да ну? – приподнялся тот. – И давно ты чувствуешь это?

– Да как позавчера прочитала в справке, что на пятом месяце я, так сразу и поняла.

– Ребенок ты. – Андрианов лег.

Женщины вернулись под утро. Томка встряхнула Анд­рианова, зажала ему рот рукою, сказала в ухо: – Уходить надо, Иван. Немедленно. Срочно. Люська, сука, все испор­тила. Та затягивала свой мешок, от обеих сильно пахло денатуратом. Варька со сна хлопала глазами. «Вставай, тетеря!» – пнула ее ногой Томка.

Пошли на паровозные гудки. К вокзалу не протиснуться, выгружали раненых, забивая носилками все подходы к старинному зданию с башенными часами. Патруль прегра­дил дорогу, потребовал документы, мигом протрезвевшая Томка прильнула к офицеру с повязкой, глазами вращая в сторону Андрианова: с этим контуженным лучше не связы-ваться, псих. Пропустили на перрон. В поезд сажали по литерам, кого пускали, кого нет. Люську втащили в вагон лейтенанты через окно, они же пробились к тамбуру, под­собили Андрианову, Томка зычным голосом пробивала себе путь, ведя Варвару. Едва тронулись, как она бурно загово­рила с бригадиром поезда и потребовала отдельное купе, предъявив командировочное и упирая на то, что больной, которого они сопровождают, такое может выкинуть, что лучше бригадиру не рисковать. Тот напугался. Перебрались из общего в офицерский купейный, здесь было тихо и пахло по-другому, шипром и штабом, погоны у всех с двумя просветами. Люська божилась, что видела и генерала, Томка пальцами обежала свои груди.

До Саратова – сутки езды, в Саратове Андрианов хотел пристроить Томку к госпиталю, а там уж она сама найдет – мужа, дом, защиту от войны. Сложнее обстояло с Люськой, ее тянуло в подворотни, ее манили парни с челкой и в низких хромовых сапожках, их не пугали ее недовыведенные наколки.

Курили в купе, дымили нещадно, приспустив окно. Открыли последнюю пачку «казбека», и Томка пошла ме­нять тушенку на папиросы. Вернулась ни с чем, банку истратила неизвестно на что, сидела, затылком касаясь межкупейной перегородки, закрыв глаза, на губах застыла мечтательная улыбка. Встала вдруг, затянула гимнастерку под ремень, подмигнула. «Ну, девки, берите пример!..» Варвара сонно смотрела на нее, Люська облизывала палец, побывавший в тушенке.