Окурки

Всю ночь и весь день кроили, шили и гладили, приме­ривали, учились прикладывать руку к головному убору, заучивали новые фамилии. Всем было весело, бесшабашно даже, под пластинки Утесова самому Андрианову казалось: да пустяки, вырвемся из этих проклятых Посконц, доедем! Куда доедем – сам не знал. Пока – в сторону Саратова, поездом, а там определимся, Варвара сойдет в семидесяти километрах от города, от станции до ее деревни – восемь километров, дошагает или доедет. Она накопила, заработав и выпросив, четырнадцать банок консервов, разных, от тушенки до крабов, да четыре килограмма муки. Могла бы и больше достать, сохранить и припрятать, но Люська бесила подруг откровенной прожорливостью и не раз запускала руку в сокровища Варвары.

Решили было уходить под утро, но женщинам захотелось поразжиться кое-чем на курсах. Там, знали они, никого нет, там есть мука, крупы, сахар, все это можно вытащить на дорогу, спрятать в кустах, самим же вернуться, сюда за вещами, забрать жратву и шмотки, сделать ручкой «про­щай», а дальше – как в английской песне про Типперери.

Вздорная была идея, глупая, опасная, и согласился с нею Андрианов потому, что хотел для Люськи прихватить на курсах одеяльце, она временами пугающе кашляла.

Стали собираться. Обманывая возможных воришек, дверь и окна закрыли изнутри, сами же выбрались через дырку в пристроенном к сеням сарае. Томка зачем-то сунулась в баньку, выскочила оттуда вся в гневе: «Ваня, дай пушку, пристрелю эту сучку!» Люська захихикала, что-то протяну­ла ей, – наверное, подумал Андрианов, у Томки что-то ценное было спрятано в баньке. «Как вам не стыдно!» – укорила Варвара. Уже открыли калитку, когда чуткие уши Андрианова уловили шум автомобильного мотора, и не одного. «Назад!» – скомандовал он перепуганным женщи­нам. Побежали, спотыкаясь, к баньке, залегли в ней. Вар­вара высунулась в узкое оконце, поелозила в нем, но так и не пролезла. «Красноармейцы идут» – шепнула она, да и Андрианов разобрался уже в раздробленных звуках, какими сопровождается поступь вооруженных людей. Конец, поду­мал он, приехали за женщинами, брать их, и только по Тосе догадался, что в Посконцы ворвалась Третья рота.

Сад надежно прикрывал баньку, ее и днем не заметишь, но когда дом загорелся, всем в баньке показалось, что они на виду, что поджигатели доберутся до них. Женщины завизжали, Андрианов схватил Томку и Люську за горло,

Варвару же коленом придавил к полу. Умолкли. Дом горел, треща и повизгивая, испуская вопли, и женщины плакали от свалившейся на них беды: огнем уничтожалось самое дорогое для них, кое-какое бельишко, выстиранное и развешанное для просушки, а Люська горевала еще и по гитаре, по патефону всплакнула и Томка. В щель притолоки Андрианов сунул еще вчера камни и золото Калинниченко, и сейчас радовался, что так и не сказал женщинам о царском подарке.

Дом еще не сгорел, а по минометным взрывам Андрианов понял, кого теперь атакует рота. Надо было уходить, пере­ждать в балке, Третья рота в казармах не задержится, ее погонят на станцию. Женщины совсем раскисли, дрожали, всхлипывали, первой сдалась Варвара, когда услышала, что вместо сгоревшего добра она получит на курсах втрое больше консервов и пшена. Люська вдруг рассмеялась и рассказала анекдот о попугае в горящем борделе. Ползком, мимо шалашика, добрались до склона оврага. Полежали в густой влажной траве. В сереющем мраке вилась дорога, безлюдная, светлая и не опасная. Перешли ее. Кошачьи глаза Томки отсвечивали зеленью, «ямка здесь, осторож­нее», – предупреждала она. Спустились в балку и добрались наконец до стрельбища, сюда каким-то образом попала будка путевого обходчика, в ней обычно раздавали патроны и проверяли оружие. Наплевано, накурено, повсюду окурки, пустые гильзы пованивают пороховой кислятиной. Варвара наломала веток, подмела. Женщин клонило ко сну, они легли на тряпье, пахнущее оружейным маслом. В глубокой балке холодило, тяжелый туман влился в нее, Люська откашлялась и позвала Андрианова, чтоб тот спал вместе с ними, утеплял, обвила его руками. Сзади дышала в затылок Варвара.

Солнце уже выгнало туман из балки, когда он проснулся. Снял с себя руки и ноги женщин, выбрался из будки, поднялся наверх, залег в кустах. Забор – в километре, что и ним – не видать, в ветре была горечь горелой резины. Труба не дымила. Выстрел. Потом еще. Что-то задвигалось, набегало. Сухо протутукала автоматная очередь. По сол­нцу – около десяти утра. И наконец запылила дорога, Третья рота пошла вливаться в 293-ю дивизию. Андрианов съехал вниз по скользкой траве, разбудил женщин, сказал им: глаз не сводить с крайней караульной вышки, как появится на ней белая простынь – идти к забору.

Ключи начпрода позвякивали у него в кармане, равно­душно глянул он на сбитые со складов замки, он знал, где начпрод прячет истинные богатства. Прошелся по казармам, постоял у клуба, у гаража, куда попала мина. Остальные только повыбивали стекла да кое-где обрушили забор. И все же повсюду – следы разгрома или бегства, как два года назад в том гарнизоне, где застала Андрианова война, там он, как и сейчас, один-одинешенек стоял на плацу военного городка, брошенного на произвол судьбы, под гусеницы уже грохо­тавших невдалеке танков. Он тогда еле ноги унес, надеялся и отсюда выбраться живым, не встревожило его и появление нежданных гостей. У пролома в заборе взнузданной ло­шадью остановился студебеккер с высокими бортами, авто­матчики в касках и накидках ловко поспрыгивали, мягко опускаясь на землю, раньше всех через борт перелетел прыгучий начальник, без каски, с ястребиными глазами, сразу обшарил ими округу, не глядя причем на Андрианова, но руками побалтывая так, чтоб тот понял: пистолет он выхватит раньше, сопротивление бесполезно. Спросил, кто еще есть в расположении части. «Никого, сам видишь». Лица автоматчиков вымазаны сажей, покопались, значит, на пепелище. «В госпиталь пора, служивый», – дал совет начальник, возвращая Андрианову документы. Тот чуял: за спиной кто-то наставил на него ствол, повернулся – еще два таких же начальничка, без касок, с волчьими ухватками, сажей не мазанные, под мышкой того, что справа, шахмат­ная коробка.

– Партийку сметаем, капитан, да?.. выиграешь – не заберем, проиграешь – прихватим.

Шахматы – из красного уголка при казарме Третьей роты. Оттуда и подшивка «Красной Звезды».

– С немцами поиграй…

Ястребиные глаза нашли на земле что-то любопытное, начальник наклонился, поднял, всмотрелся. В руках его был осколок мины.

– А мина-то немецкая… – задумчиво молвил он, и мысли его свернули на хоженую тропу.

– Три женщины, – из немецкой агентуры предположи­тельно, – фланируют в районе станции, сейчас скрываются в близлежащих пунктах, не встречал?

– Не попадались. – Он скрытно ходил к женщинам: не хотел, чтобы Тося видела его. Какой-то стыд был перед нею.

– Где этой ночью был?

– Здесь.

– Кто ж стрелял?

Курсанты. Третья рота. Баловались перед фронтом. Эти ястребиные ребята в одну кучу сгребли поджог, десант, агентуру, бандформирование, женщин, парашюти­стов и совсем запутались. Уехали чрезвычайно озабоченны­ми, в райцентр. Студебеккер дважды выползал на горбы дороги и прятался во впадинах. Потом машина скрылась в пыли, и Андрианов вывесил белую простыню.

– Конюшня, – сплюнула Томка, глянув на казармы. Люська шарила по тумбочкам, Варвару потянул к себе склад. Андрианов раздвинул пустые ящики, закрывавшие потайную дверь с неприкосновенным запасом начпрода. Продуктов хватило бы на всю деревню, Варвара упала на ящики, никого не подпускала к ним. Расплакалась: «Не довезу! Ой, не довезу!»

Добычу разложили по четырем вещмешкам, Варвара не выпускала из рук дополнительный узел. Люська блаженст­вовала, уплетая колбасу, а Томка места себе не находила, заглядывала во все углы. Круговым движением плеча подо­звала к себе Андрианова.

– Я ведь, Иванушко, в казармах воспитывалась и отвра­щение у меня к ним, отец у меня из кадровых. И муж полком командовал, из грязи да в князи, на что у отца ушло пятнадцать лет, у него за три года получилось, одним махом. Прослужил после училища три года, стал командиром роты – и тут же полк, вместо арестованного командира.

– А зачем ему изменяла?

– В отчаянии была, в страхе, вот что думалось: если так быстренько можно забраться на вершину, через ступеньки перепрыгивая, то и полететь вниз, упасть, сверзиться – плевое дело. Как въехали мы в квартиру комполка, так я сразу представила обратный путь. Полетит мой Петруша вниз, мимо комбата, мимо роты и взвода, и упадет рядовым красноармейцем или того хуже. Своя жизнь кончилась, когда поселилась среди чужих вещей, отдали нам всю обстановку. Я поняла, что долго Петруша не покомандует. И точно: в академию, а там учиться не дали, обратно в округ, я чемоданы не успевала закрывать и открывать, и на новом месте не раскрыла. А в войну бежала с ридикюлем, соседка в Минске догнала, от нее и узнала о гибели Петруши.