Омут памяти

Однако обществу, воспитанному на мифах, крайне трудно было поверить, что зло в нем самом. А партии — тем более. Анонимные "механизмы торможения", "антиперестроечные силы", "теневая экономика" и "теневая политика" тоже не с неба свалились. Надо было разглядеть формирующегося оппонента, а для этого пристально всмотреться сначала в самих себя.

Неумолимая поступь перемен выдвинула именно партию в лидеры самокритики, даже при всех необходимых тут оговорках. Но ее внутренняя потребность преодолеть идеологические догмы, трудности такого преодоления, необходимость ради него политического маневрирования, прохождения через промежуточные ступени — все это вело к господству эмоций, а не разума.

К тому же всерьез не принималось в расчет и то, что свобода в Россию пришла как бы нечаянно и по инициативе "сверху", она многих застала врасплох. Порядочные и опытные люди, которые хотели быть политически активными, но чрезмерно осторожничали в силу своего характера, воспитания, привычек. Поначалу они просто выжидали. Другие, более деятельные оказались перед драматической коллизией, когда стремление к демократической самоорганизации рвалось наружу, но наталкивалось при этом на дефицит идей, программ, структур, руководителей.

Именно в этой атмосфере природный консерватизм, который стоял на позициях здравого смысла, а потому должен был быть естественным союзником Реформации, оказался в противниках Перестройки. Эта мысль пришла ко мне, к сожалению, с запозданием, а не тогда — в те бурные, нервные, раскаленные дни. Я тоже внес в это размежевание немалую лепту, будучи захваченным идеей обозначить в консерватизме ведущую силу, тормозящую движение к свободе и реформам. Более точному пониманию ситуации мешала и агрессивность аппарата — партийного и государственного, взявшего на себя функции основной опоры сталинского социализма, за что они и получили ярлык консерваторов, получили по недоразумению. Не консерватизм как таковой, а возбуждение идеологических предрассудков стало основным орудием в руках аппарата. Они боролись не за вечные основы и ценности жизни, а за сохранение собственной власти.

В контексте этого суждения надо признать, что нам, и мне в частности, не хватило проницательности, а может быть, и разумения увидеть и понять, что консерватизм того времени выступал в двух ипостасях.

Консерватизм, идущий от осторожности, отрицающий суетность, не приемлющий радикализма и размашистости в оценках, торопливости в действиях. Представители подобного консерватизма не были против реформ, но выступали в поддержку принципа: "семь раз подумай, а потом решай". Они были эволюциониста-ми-рационалистами.

Другого типа консерватизм был, по сути дела, сталинизмом, наследником уголовно-фанатичного крыла октябрьской контрреволюции, практики насилия.

К сожалению, оба направления были свалены нами в одну кучу. Я, например, исходил из того, что любой консерватизм питается идеологическим догматизмом, который считал основной опасностью для демократических преобразований. Из реальной практики как-то улетучилось то соображение, что консерватизм одного типа руководствуется здравым смыслом, а другой — откровенным карьеризмом и вульгарной корыстью. Наверное, подобным "отождествляющим подходом" Реформация оттолкнула от перестроечного процесса немало разумных людей.

События на XXVIII съезде показали, что антиперестроечные силы — не обязательно консервативны, равно как и консерватизм — не обязательно антиперестройка. Но постепенно, наблюдая важнейшие политические события периода политических реформ, я начинал понимать, что есть у нас и сложившаяся социалистическая реакция, и даже свой социалистический фашизм. И вроде бы подходил к мысли о необходимости вернуть понятию "консерватизм" его истинный смысл. Но не успел, поскольку был выбит из реальной политической жизни.

На мой взгляд. Перестройка подтвердила существование и реформаторской, и здоровой консервативной тенденций. Та и другая по природе своей — демократические. Та и другая остро нуждались друг в друге. Но реформаторская не хотела в этом признаваться: слишком сильна была оскомина от слова "консерватизм". Консервативная же тенденция оказалась в растерянности. Она не хотела быть с реакцией, не имея с ней серьезного родства. Леворадикальный фронт оттолкнул эту тенденцию.

Объективно Перестройка нуждалась в двух мощных политических течениях. Левоцентристском (в моей трактовке флангов), которое было бы мотором демократической Перестройки, двигало бы ее вперед. И умеренно консервативном, которое не только удерживало бы Перестройку на почве реализма и здравого смысла, но и было бы политической страховкой на случай поражения левого центра, а значит, и самой Реформации. К сожалению, этой линии обороны у Реформации нет до сих пор. Вот почему откат к какой-то форме автократии возможен и сегодня. При наличии же сильного и умеренного центра поражение левой (нынче — правой), реформистской тенденции не грозило бы стать поражением реформ. Ее замедлением — да, но и консолидацией завоеванных позиций. Однако не поражением.

Делегаты съезда, видимо, интуитивно ощутили необходимость такой коалиции. Была образована достаточно крупная группа "Демократическое единство", в которую вошли представители всех течений, кроме ленинградских "инициативников" и других фундаменталистов. Таким образом, был дан потенциально плодотворный ответ на проблему здорового консерватизма, показав, что его союз с Перестройкой естествен и возможен. Но в конечном счете эта попытка оказалась неудачной. Они пригласили меня на встречу, но я тоже не понял сути этой тенденции, а социалистическая реакция соорудила из этой встречи вульгарную провокацию. Об этом я рассказал выше.

На мой взгляд, в обстановке незавершенности либеральных реформ умеренно консервативное крыло политической элиты начало формировать некое подобие политического центра, но его идеологические установки пока размыты. Его тоже назвали "Единство". КПРФ, уход которой с политической арены неизбежен, пытается двинуться в сторону "Единства" через организацию движения "Россия". Те и другие вынуждены признать демократию и экономические реформы неизбежными, но столь же неизбежно будут защищать "советские ценности", как они их понимают.

Этому процессу способствуют и особые условия России, когда российский консерватизм болен реакционными чертами в большей мере, чем он выглядит традиционно. Возможно, эта специфика российского консерватизма повлияла и на мое отношение к его психологии, замешанной на большевизме. Да и в реальной жизни он проявил себя в нескольких обличьях.

Один лик этого явления — осознанная позиция тех, кто защищает прежде всего свои интересы, свое положение, кто отлично знает, что теряет или может потерять от Перестройки. По сути это был воинствующий эгоизм, саморазоблачительный именно тем, что Перестройка никому не отказывала априори от места в жизни. Она лишь говорила, что это место надо подтвердить собственными делами. Но для значительной части людей такая задача была недостижимой.

Однако и этот отряд был неоднороден. Его наиболее реакционная часть — это тоскующие не столько по сталинистскому прошлому, сколько по такому же настоящему и будущему. Символом этой части политического спектра съезда стал ленинградский "инициативный съезд" РКП. Один из его лидеров, Тюлькин, грозил, что в случае продолжения реформ руководство должно быть готово "к возможным коллизиям". От имени "инициативного съезда" было сделано особое заявление, поддержанное 1259 делегатами XXVIII съезда. Эта группа и подобные ей по мышлению как раз и послужили формированию обобщенного образа "консерватизма", что и привело к ошибочным оценкам консерватизма в целом.