Он приходит по пятницам

Сам я довольно скептически отношусь ко всякого рода хронологическим сбоям и временным перестановкам в детективных текстах: опыт показывает, что писатели-детективщики прибегают к таким штукам (кстати сказать, широко распространенным в других жанрах) чаще всего тогда, когда сюжет, построенный на строго хронологическом порядке событий, начинает угрожающе трещать и разваливаться. Можно сказать, что отступления от хронологии почти всегда появляются в детективах не от хорошей жизни. Поскольку в излагаемом здесь сюжете перенесение одного из кульминационных пунктов в начало романа практически ничего существенного не меняет и никаких явных преимуществ – в художественном отношении – не дает, мне пришлось серьезно задуматься над выбором такого решения. Однако автор всё же пошел на этот рискованный шаг, так как имел для этого особую причину.

По опыту работы над своим первым романом пишущему было ясно, что усвоенный им стиль повествования невольно ведет к появлению разнообразных отступлений, рассуждений и пояснений, которые заметно тормозят динамику развития действия. Сама по себе – вне зависимости от контекста – такая манера изложения не может считаться заведомым дефектом: каждый пишет по-своему, и у разных читателей также могут быть различные взгляды на подобный стиль развертывания сюжета. Я, во всяком случае, стыдиться своего стиля не собираюсь и подделываться под вкусы читательской массы не намерен. Тем не менее, зная за собой склонность к неспешному, не стесняющему себя в разнообразных вывертах рассказу, автор должен опасаться, что свойственный ему стиль может и оттолкнуть читателя, настроенного на детектив. Взяв в руки книжку незнакомого ему автора, с завлекательным названием и подзаголовком Детективный роман, и быстро уяснив себе, что в первых главах, несмотря на заголовок и щедро рассыпаемые авторские уверения – ой, что будет, что будет! – ничего собственно детективного не происходит и никакой неразрешимой загадки не формулируется, даже появившийся было труп через полчаса исчезает, не оставив никаких доказательств своего существования, читатель может и усомниться, что перед ним настоящий детектив. Опытному читателю давно известно, что издательское определение жанра и даже присутствие ключевых слов в заглавии вовсе не гарантируют ему желаемого – мало ли какие романчики выходят под аналогичными названиями. Более того, и в «Хаджи-Мурате», и в «Капитанской дочке» предостаточно смертей и трупов – так что ж с того? Он-то надеялся на детектив. Поскольку с «Хаджи- Муратом» сравнивать книжку не приходится, а детективность ее кажется сомнительной, читатель может отложить ее на потом или вовсе отбросить, как не соответствующую его интересам.

При этом я вовсе не имею в виду тех «любителей детективов», которые ни в грош не ставят всякие хождения вокруг да около, рассуждения и рассусоливания, все эти дедукции, неразрешимые загадки, над которыми в английском поместье ломают голову яйцеголовый сыщик и его верный друг, и логические противоречия, а ждут от детектива, как они его понимают, в первую очередь пресловутого «экшн». Что-нибудь вроде приключений крутого парня, бывшего майора спецназа и ветерана афганской войны, случайным образом напавшего на след разветвленной организации, которая была создана еще выходцами из СС, за прошедшие годы опутала своими сетями полмира и которая управляется из единого центра, скрытого в подземных лабиринтах в гранитной толще одной из гималайских вершин, – герой проникает в эти подземелья и вступает в рукопашную схватку с главой организации – современным воплощением доктора Мориарти и так далее и тому подобное. Такие любители – а их среди читающих детективы подавляющее большинство – видят в истинном детективе лишь третьесортный суррогат предпочитаемого ими авантюрного романа и почти всегда восхищаются теми атрибутами рассказов о сыщиках, которые характерны для самых низкопробных бульварных сочинений. Опасаться пренебрежения со стороны таких читателей у меня нет ни малейших резонов – не для них всё это пишется. Я буду только рад, если такой читатель, по ошибке взявши мой роман в руки, с негодованием его отбросит после кратковременного знакомства с первыми несколькими страницами: и ему, и мне это пойдет только на пользу. Но своего потенциального читателя, настроенного именно на детектив, мне бы, конечно, терять не хотелось.

А потому я, после раздумий и колебаний, решил предпослать основному тексту небольшой, вырванный из середины повествования кусочек, который мог бы сыграть роль рекламного ролика, возвещающего о скором выходе на экран нового захватывающего фильма. Этот выдержанный в стилистике мрачной сказки (не знаю, удалось ли это, но так было задумано) отрывок должен был послужить анонсом будущего содержания романа и уверить сомневающегося читателя, что перед ним действительно детектив и что жуткие загадочные преступления не заставят себя долго ждать. Если читатель дошел до этих строк, можно считать, что план мой успешно осуществился, и я могу без особой спешки продолжать свое повествование.

Не скрываю, что тональность моей экспозиции задана автором и намеренно стилизована под нечто, напоминающее о детских страшилках: В черной-пречерной комнате на черном-пречерном столе стоит черный-пречерный гроб… Однако основная часть этой страшной сказки придумана вовсе не мной, ее автором надо считать нашу героиню, стоявшую, фигурально выражаясь, у двери в эту самую черную-пречерную комнату. Правда, рассказ ее, как уже известно читателю, дошел до меня через несколько передаточных звеньев, так что ту страшно-сказочную литературную форму, в которой он оказался в авторском распоряжении и которая подтолкнула к созданию экспозиции, можно приписать как первой рассказчице, так и любому из тех, кто участвовал в пересказе. Капитан милиции, опрашивающий ее, по-видимому, может быть выведен из числа подозреваемых – как-то не вяжется его должность с сочинением детских сказок, – но вот Миша вполне мог выступить здесь в роли литобработчика, это было бы вполне совместимо с его характером и любовью к эффектно рассказанным историям. Но, как бы то ни было, до меня эта страшилка дошла именно в том виде, который мне требовался, и мне практически не пришлось ее перерабатывать – она и так прекрасно совпадала по тону с задуманной вводной частью романа. Автору оставалось только описать мрак и жуть ночного двора, но и здесь вышивание бисером шло по реалистичной канве: когда мы с Мишей обсуждали будущий детектив, он сводил меня на экскурсию в НИИКИЭМС, где у него еще оставались кое-какие приятели и знакомые. Так что некоторые приметы реального городского двора, мрачноватого четырехэтажного институтского здания из красного потемневшего и уже крошившегося кирпича, точно так же как и детали казенного, уже уходящего в прошлое, интерьера этой научной конторы, оказались вплетенными в общий рассказ. Большая часть реалистичных деталей была взята из Мишиных воспоминаний, но кое-что автор видел и собственными глазами.

Надо сказать, что из рассказа Анны Леонидовны о той – третьей – ночи в экспозицию попала только часть, непосредственно касающаяся увиденного ею трупа, – для остального там просто не было места. Но большая часть того, что она рассказала, не имела ничего общего со страшной сказкой и была выдержана в сугубо реалистических тонах. Хотя не исключаю, что в народном творчестве можно найти подходящую аналогию и этой части ее показаний – что-нибудь вроде Повести о горе-злосчастии (Повесть эту я не читал и сужу о ней только по ее запоминающемуся названию). Это был бесхитростный рассказ о переживаниях пожилой малообеспеченной женщины, на которую внезапно обрушилась беда. Причем такая беда, с которой непонятно, как бороться, и от которой не убежишь и не спрячешься. Увидев в полутьме коридора лежавшее на полу тело, – лампы она еще не включала, но и проникающего с площадки света было достаточно, чтобы различить что-то лежащее на полу, – она, по ее словам, ужасно испугалась (не видно, что лежит, но ясно же, кто это) и инстинктивно ринулась было бежать, но, не успев сделать еще и шага, осознала страшный смысл своего видения. До меня дошло, что бежать мне некуда, – говорила она, – это же галлюцинация (она с некоторой запинкой выговорила этот непривычный термин), куда от нее бежать – от себя не убежишь. Я это слово-то знаю, и раньше встречала его, но не думала, что оно страшное, не про меня же это было написано. Еще когда мне в больнице врач объяснял, я не очень-то в это верила. Вроде он правильно говорит, но как это может быть, за всю жизнь со мной ничего такого не было, да и во всем роду нашем такого не случалось. Но тут я в одну секунду поверила. Как не поверить? Три раза подряд – тут всякий поверил бы. Я пошла, свет выключила, легла и так до утра лежала, не вставая, – последнее мое дежурство – чего уж там? какие там обходы? Всё. С работой покончено. Совсем придется уволиться. Ну да это полбеды, проживу как-нибудь – и на пенсию люди, бывает, живут. Куда денешься? А вот если разума лишишься, вот страх. Я и так уже потерялась: не знаешь, что на самом деле, а что тебе кажется… галлюцинация… А дальше-то что будет? Запрут в больницу – и каюк тебе. Там я слышала, женщины между собой говорили, есть такие психбольницы, куда стариков навсегда кладут, – лечить их уже без толку. Вот где ужас-то. Я ведь одна – за мной приглядавать некому.

Вот приблизительный смысл того, что она рассказывала о проведенной без сна ночи. Ее нетрудно понять. Если для милиции термин галлюцинации означал: конец всем проблемам, то для нее он звучал погребальным колоколом: жизнь кончена, и начинаются мучения, от которых нет никакого спасения.

Когда на улице стало уже светло, она поднялась, попила, наверное, всё же чаю (невольно вспоминается: кофе пила и без всякого удовольствия, но шуточки здесь явно неуместны – не дай бог, оказаться в ее положении), и продолжала сидеть до тех пор, пока около девяти не прозвучал звонок у входной двери. Это пришел зам по АХЧ – он и раньше, бывало, появлялся на работе в выходные дни по каким-то своим делам, хотя надолго обычно не задерживался. Вахтер открыла ему двери, выдала ключи от кабинета, и естественно, ни словом не обмолвилась о своих заботах – не тот уровень, чтобы ей делиться своими страхами и ожидать сочувствия.

Хачатрян поднялся по лестнице, через какой-то промежуток времени слышно было, как хлопнула дверь и всё стихло. Однако, не прошло и десяти минут, как Василий Суренович неожиданно спустился на первый этаж, причем вид у него был несколько непривычный.

– Что тут у вас происходит? – жестко и без предисловий обратился он к невольно привставшей со стула Анне Леонидовне, – Это вы что ли его?

Непродолжительная немая сцена...

После которой наша героиня, совершенно утратившая ориентировку в пространстве и времени и уже не понимавшая, на каком свете она находится, только и смогла спросить севшим от волнения голосом:

– Кого? О ком вы?..

Не тратя лишних слов, замдиректора распахнул двери вахтерской, буквально вытащил Анну Леонидовну за руку из ее клетушки и молча повел наверх. Она послушно шла рядом с ним, хотя и не могла понять, что случилось (он ничего не объяснил мне, а мне откуда ж знать, я и не высовывалась из вахтерки до его прихода – оправдывалась она впоследствии). Когда они поднялись на второй этаж и свернули в коридор, она – пораженная тем, что ей открылось, – увидела, что дверь на черную лестницу распахнута – в точности, как в ее галлюцинациях, – а рядом с дверью на полу лежит хорошо знакомый ей труп. В этот раз он не прятался и лежал прямо посредине коридора, но в остальном ничем не отличался от накрепко засевшей в ее памяти картинки. Мертвец из ее видений опять вернулся и уходить, судя по всему, больше не собирался.

Глава седьмая. Следствие начинается

Первое время ошеломленная увиденным вахтер плохо понимала, что, собственно, происходит. Так и стояла, прижав руки к груди и не произнося ни слова. Нехорошо мне стало, – говорила она в объяснение своего поведения, – голова закружилась и внутри все сдавило, даже не видела уже ничего как следует – поплыло перед глазами. Возможно, она так и села бы на пол – эффект материализации ее видений был, конечно, шокирующим – это легко себе представить. Однако Василий Суренович подхватил ее под локоток – заметил, видно, что-то – Плохо вам? – и отвел в свой кабинет. Там он посадил потерпевшую на диванчик, достал из стоявшего в углу маленького холодильника бутылку Боржоми, подал пузырящийся стакан Анне Леонидовне. – Может скорую вызвать? Как вы? – Нет, – мотнула головой та, – не надо. …Я сейчас… В это время снизу донесся через открытую дверь кабинета длинный требовательный звонок, кто-то хотел попасть в институт. Замдиректора жестом остановил пытавшуюся было приподняться женщину, велел ей сидеть или даже прилечь, а дверь он, дескать, сам откроет. После этого забрал у нее опустевший стакан, поставил его на стол и вышел.

– Чего только про него не говорили, – делилась она потом впечатлениями от этого эпизода встречи с большим начальником, – а он вот какой… вежливый, предупредительный… стаканчик у меня взял, чтобы мне, значит, на ноги не вставать – позаботился о старухе. И дверь сам пошел открывать. Оказывается, это милиция приехала.

Трудно понять, в чем рассказчица усматривала столь разительное противоречие между репутацией замдиректора и его конкретными действиями. Ожидала ли она, что строгий и неприступный – по слухам – начальник будет топать на нее ногами и распекать за халатность и ненадлежащее выполнение обязанностей дежурного вахтера: что это еще за трупы валяются неубранными в коридорах охраняемого ею здания? Вроде бы трудно такое предположить – не в анекдоте же дело происходило. Да она, скорее всего, и сама не вполне осознавала, что ее так поразило в поступках замдиректора. Тут, пожалуй, проявил себя мало замечаемый нами в жизни психологический закон, согласно которому любовь подчиненных чаще всего бывает направлена не на тех начальников, что, казалось бы, должны вызывать теплые чувства у нижестоящих, не на мягких в обращении, терпимых к человеческим слабостям, вежливо и уважительно разговаривающих с «нижними чинами» руководителей. Совсем напротив. Искреннюю любовь подчиненных гораздо проще заслужить начальнику, который не без оснований имеет репутацию капризного самодура или даже лютого зверя, разносящего в пух и прах всякого попавшегося ему на дороге. Стоит такому «зверю» в какой-то ситуации проявить элементарную вежливость и воздержаться от ожидаемых пинков и зуботычин, как полностью зависимый от своего начальника человек чувствует себя польщенным, чуть ли не получившим ни с того, ни с сего награду – и сердце его тает: вот он какой, а ведь мог бы и бритвой по глазам…