Он увидел

— Никогда и ничего… — задумчиво повторила тетушка. — Самые беспощадные слова в языке. Что ж, попробую так, как вы требуете. Скажи, Николя, что значат эти фантазии? Или я не в состоянии понять?

— Евдокия Изотовна, — проговорил Григорьев, и Саньке было видно, как он волнуется, — Евдокия Изотовна, вы долго жили за границей. Так вот я спрошу… Вы часто вспоминали — Москву, все это… все, что оставалось здесь?

— А, ну, ну… И что же?

— Тоска по родине, — это так называется? Так вот — у меня то же самое. Тоска по родине. Как будто я тоже за границей.

— Гм… — произнесла тетушка и задумалась, и было видно, как она по мостикам своих мыслей уходит все дальше и дальше, улыбается чему-то, туманится грустью и молодеет.

— У меня идея, дети мои, — сказала Евдокия Изотовна, снова заметив присутствие Григорьева и Саньки. — Два года назад я познакомилась в санатории с одной женщиной. Месяц мы жили в соседних номерах, обедали за одним столом, беседовали обо всем — от аквариумных рыбок до пришельцев из космоса, а лишь в, последний день, перед отъездом, я узнала две вещи: у моей знакомой Антонины Викторовны Голубевой нет обеих ног — ампутированы в прифронтовом госпитале. И второе — она сказала: я хорошо знала вашу бабушку, Марию Аверьяновну Окишеву. Адреса своего она мне не предложила, как я теперь понимаю, потому, что я его не спросила. Но я помню, что она писала письма в Воронеж. Одно время я даже, хотела ее разыскать — все-таки старушка, которая не желает похвастаться ампутированными ногами и боевым прошлым, удивительное явление. Но вот как-то не собралась… Тут не слишком далеко, я съезжу.

— Куда? — удивилась Санька.

— Как куда, молодые люди? В Воронеж, естественно, — сказала тетушка, вытаскивая из стенного шкафа чемодан со множеством ремней, замков и пряжек и с созвездием заграничных наклеек.

Григорьев кивнул с улыбкой. Санька тоже.

— Но, — сказала тетушка, — одно условие.

— Мы согласны! — заранее сказала Санька.

— Ну, вот и прекрасно, — молвила тетушка, направляясь к балкону. Вернулась она с петухом под мышкой. — Пшеница, одуванчики и вода. И больше ничего. Его зовут Константин Петрович.

И тетушка протянула петуха Саньке.

Санька растерянно поднялась из-за стола и приняла петуха на руки. Константин Петрович предупреждающе вскокотал и на всякий случай долбанул Саньку в большой палец.

Тетушка вернулась к чемодану и собрала его в полторы минуты.

— Пошли? — спросила она бодро. — Ах, да! — остановилась она, натолкнувшись взглядом на телефон. — Одну минуту, дети мои… Алло? Бонжур, дорогой! Как ваша аристократическая подагра? Нет, нет, не смогу, я выезжаю в Воронеж. Семейные дела, дорогой. Прекрасно, только если будете покупать цветы, шер ами, не берите роз, я не выношу преждевременной старости даже в таком исполнении. А бьенто!

Седовласая тетушка весело, повернулась к изумленным гостям, подмигнула Саньке, подтолкнула чемодан с наклейками к полупарализованному Григорьеву и молвила:

— Но если его веник будет, как в прошлый раз, пахнуть тройным одеколоном, клянусь святым Мафусаилом, я дам ему отставку!. Николя, выйдите из прострации и не пытайтесь найти ручку чемодана на его дне. Так, теперь, кажется, все.

— А он? — осторожно тряхнув петухом, спросила Санька.

— Ах, да, — сказала тетушка и выудила из стенного шкафа допотопную соломенную сумку. — Вот сюда, Сашенька, в ней Константин Петрович чувствует себя особенно хорошо.

В сумке петух сразу осел на дно и задремал.

— Провожать меня ни к чему, — сказала тетушка, погружаясь в такси. И уже из окошка добавила: — Все-таки надеюсь, что вы его не съедите.

* * *

— Петух, живой петух! В вагоне едет живой петух! Совершенно живой и даже кукарекает! Да, да, можете посмотреть, это в седьмом купе!

Впервые в жизни Григорьеву выпал такой успех. В зависимости от характера в седьмое купе деликатно стучались, барабанили и распахивали дверь без предупреждения.

— Простите, у вас действительно петух? Пусть мой мальчик посмотрит.

— Я тоже хочу, я тоже хочу посмотреть!

— А он будет есть курицу?

— А разве живые петухи бывают?

— Тетенька, а когда он снесет яичко?

— Дяденька, вы в цирке работаете?

— А я знаю, петухов делают на бройлерной фабрике.

— Нет, там делают голых, а этот в перьях.

— Дяденька, вы сделали новую породу, которая с перьями?

— Игорек, ты его трогал? Сейчас же вымой руки!

— Тетенька, тетенька! Ваша курочка сильно нагрелась и может испортиться.

— А что вы из нее будете готовить? Котлеты?

— И совсем нет, ее нужно сварить целиком, а потом засыпать лапшу…

Огненный красавец с синими крыльями, перламутрово-зеленой шеей, с фонтаном роскошного хвоста, захлестнутый за одну лапу ремешком от джинсов, прохаживался, вскокотывая, по нижней полке. Юное поколение земли, набившееся в седьмое купе, смотрело на него сугубо практически. Григорьев восстал:

— Девочка, о какой лапше ты говоришь? Разве варят лапшу из королей?

— Это никакой не король, — трезво возразила девочка. — Это обыкновенная курица.

— Ну, какая же это курица, девочка? Это петух. И как он может быть обыкновенным, если он живой? И посмотрите на его голову — у него на голове корона.

— Это никакая не корона, это простой гребень.

— Какой же это гребень, если он совсем круглый и зубчики у него в два ряда? Это самая настоящая корона, и не какая-нибудь золотая, которая бывает у всяких самозванцев, а живая, она растет прямо из головы и никогда не снимается.

— И очень даже снимается, когда сваренная. Я ее ела, и она вкусная.

— Дети, вас ждут мамы, — торопливо поднялась Санька, заслоняя собой юное поколение земли. — Идите, идите, а то Константин Петрович рассердится.

Григорьев посмотрел на задвинутую Санькой дверь и с усмешкой погладил петуха по радужной шее.

— На детей нельзя обижаться, Николай Иванович, — тихо сказала Санька.

— А вы лучше скажите, Сашенька, чем закончится наша история, если дети не находят разницы между живым и неживым? Если для них уже сейчас, в семь или пять лет, вся проблема в том, что лучше приготовить из Константина Петровича: харчо или котлеты по-киевски?

— Но вы же понимаете, что они живут в городе и встречаются лишь с готовой продукцией бройлерной фабрики!

— Сашенька, вы хотите обвинить меня? Пожалуйста, я готов признать себя виновным. Я виноват в том, что человек живет среди трупов — трупов кур, уток, рыб, овец и остального, в том, что человек обдирает зайцев, лис, кошек, собак и прочую тварь себе на шубы и воротники, на ковры и шапки. Ну, разумеется, я виноват! Потому что я всем этим пользуюсь! Мы вырастаем на мертвечине и потому не можем уважать живое, и себя в том числе. Я согласен, Сашенька, я виноват!