ОН. Новая японская проза

Другой интересный пример географической отдаленности от Японии — проза Тосиюки Хориэ, действие которой обычно происходит в окрестностях Парижа. Этот автор, как и Мацуура, является специалистом по французской литературе — литературоведом и переводчиком. В 1989 году он поступил в докторантуру Третьего Парижского университета, где провел три с половиной года. После возвращения Хориэ стал писать полуэссе-полурассказы, обращенные к этому периоду его жизни. Они были включены в сборник «За город» (1995), ставший примечательным литературным явлением. До этого большинство японцев, изучающих культуру Франции, ориентировались на Париж; теперь же Хориэ привлек их внимание к «загородной», то есть периферийной культуре. Та же линия была продолжена во втором сборнике «Auparavant» (1998), который описывал жизнь иммигрантов во французской столице и ее пригородах, увиденную если не иммигрантом, то все-таки тоже чужаком, японцем. Этот жанр, соединяющий в себе черты мемуарной прозы, эссеистики и беллетристики, органичен для Хориэ и в то же время вполне соответствует японской литературной традиции.

Что касается автора корейского происхождения Ян Согиру, то он уже и в прямом смысле японец неяпонский. У него гражданство не японское, а южнокорейское, но при этом он самый настоящий японский писатель. Проблема японских корейцев, о которой мало пишут и говорят за пределами нашей страны, имеет более чем 70-летнюю историю. В эпоху, когда Корейский полуостров являлся японской колонией, в метрополии широко применялся труд корейских рабочих. После войны правительство мало сделало для того, чтобы помочь им вернуться на родину; они так и остались существовать на положении иностранцев. Сейчас их насчитывается более полумиллиона. Некоторые представители этого сообщества стали видными японскими писателями — как Ян Согиру. Он родился в осакском районе Икаино, где живет много его соотечественников. В двадцать девять лет Ян Согиру, ранее занимавшийся бизнесом, обанкротился и, под бременем гигантских долгов, пустился в бега по всей Японии. Перепробовал множество профессий, десять лет проработал таксистом. Впечатления этого периода были обобщены в сборнике полудокументальных рассказов «Такси-рапсодия» (1981), откуда взят и публикуемый рассказ «На Синдзюку», где сочным, живым языком описано существование японских корейцев, их непростые взаимоотношения с коренными жителями и полицейскими. Сильные стороны прозы Ян Согиру — социальная критика и умение выстраивать сюжет. Благодаря безжалостному взгляду, которым автор увидел наше общество, японская литература стала богаче и многообразней.

Последним из нарушителей литературных границ назову Хидэо Леви. Из всех авторов нашей антологий он, пожалуй, самый колоритный. Даже по нынешним временам, когда появилось не так уж мало иностранцев, в совершенстве владеющих японским языком, случай, когда чистокровный американец становится одним из видных японских писателей, можно определить как уникальный. У Х. Леви собственный стиль, существенно отличающийся от грамматически правильного, но безжизненного японского, на котором пишут иные иностранцы. Он стал одной из ключевых фигур, определяющих многоцветие современного литературного процесса Японии. Сам Леви говорит, что его пример — лишнее доказательство «победы японского языка, добившегося того, что человеку иной культуры захотелось на нем творчески самовыражаться». Вероятно, плоды этой «победы» будут появляться и в дальнейшем — можно надеяться, что у нас будет всё больше писателей-неяпонцев. Ведь и среди пишущих японцев немало таких, кто стал писать прозу на чужих языках: Ёко Тавада, ставшая не только японской, но и немецкой писательницей; Минаэ Мидзумура, в романах которой японский и английский сосуществуют на равных. Появление двуязычных авторов, сумевших преодолеть лингвокультурные барьеры, само по себе потрясает самые основы традиционной японской словесности.

Итак, мы видим, что современный японец не вполне самурай. Японская литература уже не является экзотичным и малопонятным сегментом мировой литературы. Возможно, иностранному читателю она все равно покажется странной, и всё же — литература как литература, ничего особенного. Татьяна Толстая, Виктор Пелевин или Асар Эппель, в конце концов, тоже пишут немножко (а может быть, и не немножко) странные тексты, однако никто ведь из-за этого не считает русскую литературу странной. Не знаю, повод ли это для радости или наоборот — это уже совсем другая тема. А в заключение вступительной статьи я хочу рассказать о том, как в прошлом году в Японии разговаривал с Петером Эстерхази, лидером венгерского постмодернизма, о литературе. Он сказал, что с удовольствием читает Акутагаву и Мисиму, воспринимая их «как немножко странных европейских писателей». Когда человек читает литературу другой страны, он не начинает смотреть на мир глазами иностранца, а продолжает оставаться самим собой и понимает всё тоже по-своему. безусловно, такое чтение чревато неверными интерпретациями. Однако знакомство с иноязычной литературой в принципе невозможно без подобных заблуждений. Поэтому я ответил Петеру: «Ну а вас мои соотечественники будут читать как немножко странного японского писателя».

И мне очень хотелось бы, чтобы вы прочли произведения авторов этого тома не как сочинения неких выдуманных «самураев», а как немножко (или пускай даже не немножко) странную, но при этом вполне русскую литературу.

мицуёси нумано

ян согиру на синдзюку

Мы с моим другом Хван Сон Хёном мерили шагами Синдзюку от Якусё-тори к зданию Фурин-кайкан, когда наше внимание привлекло необычное зрелище. Худощавая высокая женщина гнала прочь какого-то приодетого в пиджак мужчину. Она лупила его по бокам своими затянутыми в бледно-зеленые колготки ногами, выбрасывая их далеко вперед и щедро выставляя на всеобщее обозрение. В ярком свете прогулочного квартала четко вырисовывались ее напряженный крепкий зад и впечатляюще безукоризненные линии бедер. Другая женщина загородила дорогу пытавшемуся улизнуть мужчине и боксировала, норовя нанести хук слева. Уворачиваясь от удара, мужчина поскользнулся и грохнулся. Только тогда растрепанные фурии, пританцовывая на ходу и держа в руках туфли на высоких каблуках, решительной походкой отошли в сторону. Больно было смотреть на бедолагу, безжалостно избиваемого двумя женщинами, однако никто, разумеется, даже не попытался его ободрить. Рядом со мной за этим зрелищем увлеченно наблюдал мужчина, по виду сутенер; он ржал во всю глотку. В спину улепетывающему мужчине полилась брань. «Давай-давай, проваливай!» — кричали обе дамы грубыми мужскими голосами, и только тут до нас дошло, что это педики.

— Слабак он все-таки. Чтоб какие-то пидоры да так отделали… — заметил Хван.

— Не скажи. Хоть и пидоры, а все же мужики, — возразил я. — Да еще, судя по всему, попроворней да понаходчивей нас с тобой. Работка-то у них рискованная.

Мрачно посмеиваясь, запыхавшиеся педики как ни в чем не бывало вновь принялись фланировать туда-сюда в компании своих приятелей и сводников, прочно занявших этот район. Они покачивали бедрами и приставали к прохожим. То ли оттого, что мы выглядели как деревенские простаки, то ли оттого, что бросали по сторонам жадные взгляды, один из них, здоровенный, с жирной шеей, прилепился к нам, как водоросль:

— Куда направляемся? Может, вместе развлечемся?

Хван неопределенно ухмыльнулся. Он был слегка пьян, и в глубине его зрачков стояли лужицы желания. Намерение добавить новую порцию алкоголя в начинающую трезветь утробу вело нас на поиски подходящего заведения.

Мы нырнули в похожий на лабиринт тупичок, где в ожидании посетителей беспорядочно теснились распивочные, мелкие забегаловки, бары, закусочные и прочие мрачновато-грязные заведения. Все здесь было пропитано мерзостью, круто замешенной на зловонии слитой мочи, поноса и блевотины, харканья, крови, выбитых зубов. Под звуки «Сеул & Сеул» бились, как в агонии, хиппующие длинноволосики и облаченные в новомодные одежды двуполые существа, определить изначальную принадлежность которых к какому-то полу уже не представлялось возможным. Бродили здесь и добропорядочные горожане. На фасаде одного из заведений громадное чудовище-тотем изрыгало изо рта огонь, неоновые рекламы беспорядочно вспыхивали, как детские петарды.

— Господа, у нас сегодня открытие, все девочки no panty. [1] Обслужим по полной программе — не желаете заглянуть? — назойливо зазывал прохожих молодой человек в «бабочке». Происходило все так, словно горячий длинный язычок хамелеона в мгновение ока отлавливал в толпе пьяненьких, с болезненной одержимостью приплясывающих перед витринами, где многократно отражалось их изображение. Ловкая работа!

Внезапно около гостиницы для парочек из тени кустов раздались душераздирающие стоны. Там, прикрывая руками низ живота, валялась сбитая наземь женщина, а какой-то громила мафиозного вида топтал подошвами ботинок ее лицо с кровоточащими губами. Из горла женщины рвался прерывистый стонущий вопль. Прохожие, стоя поодоль, наблюдали за этой сценой со стороны, словно перед ними разыгрывалось нечто диковинное. Женщина вцепилась в ногу бандита и попыталась удержать его, а тот, разошедшись, швырнул ей в изуродованное лицо содержимое мусорного мешка и, обернувшись к прохожим, в момент разогнал их злобным окриком:

1

Без трусиков (англ.)

— Дерьмо вонючее, вам что здесь, представление? Пошли вон, сукины дети!

— Прямо-таки тошнит меня от таких сволочей. В былые времена мы бы не прошли мимо молча. Тоже постарели, видно, — с горечью произнес Хван. Защитник женских прав, он сочувствовал бедняге, с которой так жестоко обошлись.

Пересекая площадь перед театром Кома, мы на минуточку задержались у киноцентра — взглянуть на рекламные кадры из фильмов. Изучили все добросовестно. Нам предстала череда изнурительных сцен с красотками в призывно откинувшихся позах, с выражением наигранного восторга на лицах.

— А эти, посмотри-ка, — тоже мне акробаты. Ты так можешь? Я и сам раньше из интереса по-разному пробовал, а сейчас только начни — сразу радикулит разобьет. Конечно, кто для клиента старается, тот по-всякому извернется — хоть задом наперед, хоть в воде. А я в этом смысле теперь курица вареная. Раздеться и то лень. Так тихо-тихо — и совсем с сексом распрощаешься, — разглагольствовал Хан, упершись при этом взглядом в бедра идущей впереди молодой женщины, напоминавшей бойко резвящуюся рыбку.

— От эдакой задницы у меня прямо встает. Вообще-то такое не в моем характере. Но тут уж ничего не могу поделать. Чем больше подавляешь, тем ближе взрыв. Это как революция угнетенных масс.

В витрине одной из закусочных было выставлено несколько десятков огромных крабов. На углях жарились креветки на вертеле, у входа бродили зазывалы с повязками на головах и, в такт хлопая в ладоши, приглашали: «Добро пожаловать! Добро пожаловать!» Поддавшись на их бодрые возгласы, мы вошли. Уселись перед накрахмаленными салфетками, посмотрели меню — длинный перечень изысканных морских блюд. Первым делом заказали пиво — промочить горло. Едва отхлебнув, Хван принялся болтать без умолку. Принесли еду.