ОН. Новая японская проза

Шла к концу третья ночь с той самой, когда к нему стали приходить солдаты. Очнувшись от дремоты, Токусё проводил рассеянным взглядом исчезающего в стене солдата и, повернув голову, стал смотреть, как из противоположной стены появляется новый. При виде фигуры с опущенной головой у него вырвался невольный стон:

— Исиминэ…

Да, перед ним стоял Исиминэ, тот самый Исиминэ, с которым когда-то вдвоем они — одни из всей деревни — уехали в Сюри поступать в педагогическое училище, тот самый Исиминэ, с которым вместе они стали членами общества «Служение трону железом и кровью». И вот теперь этот Исиминэ стоит перед ним точно такой же, каким он был в тот день, когда они расстались. Портянки, намотанные вместо бинтов вокруг его бедер, потемнели от крови. Это были портянки Токусё, он снял их с себя, чтобы перебинтовать рану Исиминэ. Он же наложил на его сломанную правую ногу этот лубок из сосновой ветки. Глядя на склоненную голову друга, на его тонкий профиль, Токусё почувствовал, что у него снова отнялся язык.

Токусё и Исиминэ были земляками, но познакомились только в педагогическом училище и очень скоро, спустя несколько месяцев, сделались закадычными друзьями: только между собой говорили они о самом заветном, о том, о чем в обществе обычно умалчивали, предпочитая отшучиваться или переводить разговор на другое. Поскольку же Исиминэ, превыше всего ценивший чтение, был молчалив, в большинстве случаев говорил один Токусё. Ответы Исиминэ, отличаясь предельной лаконичностью, всегда казались Токусё очень убедительными, и хотя он выслушивал друга со снисходительной улыбкой, в глубине души неизменно считался с его мнением.

Когда начались военные действия на Окинаве, Токусё и Исиминэ как члены общества «Служение трону железом и кровью» попали в одно подразделение, в качестве связных и подносчиков патронов. Их подразделение первым вступило в бой с американцами, которые, высадившись на берег в центральной части острова, стали быстро продвигаться к югу, но уже во втором сражении подразделение было наголову разбито, после чего, больше не принимая участия в боевых действиях, только отступало все дальше и дальше на юг. Исиминэ и Токусё вместе с несколькими солдатами-яматцами [29] переходили от одной пещеры к другой. Это продолжалось до той самой ночи, когда Исиминэ был ранен осколком снаряда в живот во время артобстрела, и они расстались у естественного укрытия в Симадзири.

29

Солдаты с исконной (центральной) территории Японии.

Пивший воду солдат поднялся и, поклонившись, исчез. Исиминэ, волоча ногу и опираясь на плечи стоявшего впереди солдата, сделал два шага вперед. Новые солдаты не появлялись. Близилось утро. Внезапно до сознания Токусё с предельной очевидностью дошло то, о чем он давно уже начал догадываться, но в чем боялся себе признаться.

Эти солдаты были теми самыми солдатами, которых он бросил в ту ночь возле укрытия.

Возобновилась боль в правой ноге. Когда подошла очередь Исиминэ, Токусё, приподнявшись, попытался окликнуть его. Тот так и не поднял головы. Не сумев выдавить из себя ни звука, Токусё откинулся на изголовье и закрыл глаза. Две холодные ладони обхватили его раздутую лодыжку. Тонкие губы раскрылись, принимая в рот большой палец. Когда кончик языка Исиминэ коснулся раны, внезапная острая боль пронзила ногу Токусё от кончиков пальцев до паха и выплеснулась через вдруг отвердевший член. Коротко вскрикнув, Токусё вдохнул свежий запах трав, исторгнутый его одряхлевшей плотью.

— Эй, как делишки?

Увидев неожиданно вошедшего в комнату Сэйю, Уси, как раз обтиравшая тело Токусё, насупилась:

— Чего притащился?

Не обращая внимания на язвительный тон Уси, Сэйю изобразил на своем красном, пропитом лице дружелюбную улыбку и протянул ей белый пакет из супермаркета:

— Пришел проведать больного. А что? Это вот ему.

Извлеченные из мешка плоды папайи и гуайявы были наверняка где-то украдены.

— Уматывай лучше подобру-поздорову вместе со своими гостинцами.

Разложенные на столе плоды папайи, перезрелые, истекающие соком, раздражающе пахли, из одного, прорвав оранжевую кожицу, выполз жук. Ухватив жука пальцами, Сэйю вышвырнул его в окно, и тот, сверкнув зеленым блеском, растворился в небесной синеве.

— Откуда спер?

— Да ты что? Купил в лавке.

— Враки! — не скрывая своего отвращения, отрезала Уси. Облокотившись на оконную раму, Сэйю заискивающе улыбался, почесывая свою плешивую голову. Он изрядно состарился за те несколько месяцев, что они не виделись, и, почувствовав, как в ее душе шевельнулось что-то вроде жалости, Уси раздумала его выгонять.

Сэйю и Токусё были ровесниками и приходились друг другу двоюродными братьями. Сэйю никогда не имел семьи и не любил сидеть на одном месте: он то ездил на заработки на Хонсю, то нанимался на поденную работу в Наху, однако перед Новым годом по старому календарю неизменно возвращался в деревню и, обосновавшись в доме, который достался ему от родителей, зарабатывал себе на жизнь резкой сахарного тростника. Но в нынешнем году он не появился перед старым Новым годом, что немного обеспокоило Токусё, хотя обычно присутствие двоюродного братца скорее раздражало его. Сэйю имел прозвище Лесная Мышь и соответственно отличался хилым телосложением и мелкими чертами лица, с которыми контрастировали великолепные крупные, как у лошади, зубы. Теперь на нем были дважды подвернутые снизу брюки, некогда купленные на распродаже у американцев, и яркая майка. Он с любопытством разглядывал Токусё.

— Уже под семьдесят, а дурак дураком, — пробурчала Уси. Она всегда подозревала, что именно Сэйю был виною тому, что Токусё пристрастился к спиртному и азартным играм. Приблизившись, Сэйю протянул руку, чтобы снять прикрывающее ногу Токусё полотенце, но Уси, схватив лежащую рядом мухобойку, шлепнула его по руке.

— Какого черта ты меня бьешь?

— Нечего тут лезть со своими вонючими руками.

— Но ведь я тоже переживаю…

— Плевать мне на твои переживания. Сказано — не лезь.

Поскольку Уси продолжала размахивать мухобойкой, Сэйю поспешно отступил и стал с другой стороны кровати. Отсюда ему еще лучше было видно, как сочится вода. На кончике белого набухшего большого пальца виднелась небольшая ранка, на ней образовывалась капля, которая, стекая по подошве, падала в подставленное ведро.

— Это вода, что ли? — спросил он, но Уси не ответила. Капли бесцветной, прозрачной жидкости, на вид еще более легкой и чистой, чем простая вода, падали в ведро, оставляя круги.

— Эй, ты что это там делаешь? — И на голову Сэйю, который, нагнувшись, разглядывал ногу, с громким хлопком опустилась мухобойка.

— Пошел прочь! Нечего тут глаза мозолить! — Недовольно ворча, Уси дала Сэйю пинка под зад, затем, обеими руками ухватив ведро, поднесла его к окну и замешкалась, пытаясь поднять.

— Не след тебе так надрываться! — Сэйю хотел помочь ей, но, осыпаемый грубой бранью, вынужден был отступить и, прислонившись к оконной раме, стал смотреть, как вода растекается по саду. Задний двор густо зарос сорными травами. Очевидно, у Уси, несмотря на все ее трудолюбие, не доходили до них руки.

Живая изгородь из китайской розы тоже была неухожена — ветки как попало торчали в разные стороны, на фоне синего неба четко выделялись красные цветы. Какие-то плети — то ли луффы, то ли тыквы — лезли вверх, цепляясь за живую изгородь, на них цвели два ярко-желтых цветка. Засмотревшись на эти крупные цветы, Сэйю вдруг заметил, что и сорняки, и китайские розы буйствовали только в той части сада, где сверкали капли воды, выплеснутой Уси из ведра. Там, куда брызги не долетали, виднелись лишь редкие и чахлые ростки, а живая изгородь хранила те очертания, которые ей, очевидно были некогда приданы при стрижке. Он задумался, пытаясь разгадать причину этого странного явления, но его размышления были прерваны грубым окриком: