ОН. Новая японская проза

Suiteki by Shun Medoruma

Copyright © 1997 by Shun Medoruma

сю фудзисава полночь в буэнос-айресе

Когда скорлупа становится тусклого свинцово-серого цвета, яйца всмятку готовы. Значит, минут пять придется еще подождать.

Кадзама снимает рабочие рукавицы, достает из кармана куртки сигареты. Такого же неброского темно-синего цвета куртки носят рабочие на стройке. В студенческие времена, когда он подрабатывал поденщиком на станции Ёёги, ему выдали похожую. Правда, теперь на груди красуется вышитая мелкими желтыми буквами надпись «Отель „Миноя“». Летний ли слепой дождик поливает городок, тонет ли он в глубоком снегу, — всегда гостиница «Миноя»… «С той поры как надел эту форменную куртку, небось весь пропах сероводородом», — думает Кадзама.

Над поверхностью сернистого источника то ли горячий пар клубится, то ли табачный дым. Он давно отчаялся разгонять клубы рукой, запах сероводорода все равно неистребим. Пока в горячей сернистой воде варятся настоящие черные яйца, он сбрасывает лопатой снег с железного навеса, прикрывающего источник, покуривает, смотрит на ослепительно белеющую сквозь снежную пелену вершину горы Набэкура. Так начинается каждое его утро.

Сквозь снегопад едва доносится голос, зовущий: «Кадзама! Кадзама!» Кадзама выпрямляется. Завеса серного пара на миг раздергивается, и в лицо ему, обжигая ноздри, ударяет ледяной снежный аромат. Внизу на склоне в глубоком снегу Хёто, официантка и ответственная за прием гостей, заслоняется рукой от порывов вьюги.

— Поторопись!

На завтрак всегда подают сваренные в сероводородном источнике яйца всмятку, сегодня их нужно всего четыре — по числу постояльцев, семейства из Ибараки. Он считал, что четыре штуки можно вполне сварить и на кухне, но хозяин Такэмура настаивает на источнике — это, утверждает он, фирменное блюдо отеля «Миноя».

Кадзама махнул Хёто рукой и присел на корточки. Только часть крыши под ветвями криптомерии да ее ствол с подветренной стороны свободны от снега, укутавшего все окрест. Иногда, не выдержав снеговой тяжести, дрогнет ветка, и соскользнувший ком, рассыпавшись хлопьями, реет в воздухе, словно полотнище шелка. Отбросив сигарету в сугроб, он подтягивает сетку с яйцами поближе к поверхности. Всякий раз бурление воды в источнике напоминает ему когда-то привычное бульканье аппарата искусственного дыхания, которым пользовался покойный отец. Он резко дохнул на яйца в сетке, отгоняя плотные клубы пара. Судя по свинцово-серому цвету скорлупы, готовыми оказались штук двадцать; четыре яйца он положил в корзинку, остальные вернул в пузырящийся источник. Поверхность на мгновение расслоилась на мерцающие красно-желтые струи — так в кипятке раскрывается капустный кочан; и снова все затянуло паром.

Пару яиц для себя и те, что шли на сувениры «Яйцо тысячелетней жизни», он обычно доваривал до иссиня-черного цвета. Завтракать яйцами и кофе вошло у него в привычку после одной американской книжонки начала 20-х годов. Так, чепуха, низкопробное чтиво: шпион, женщина, плюющийся огнем «смит-вессон», запах дешевой пудры, татуировка в виде крохотной бабочки-дриады — вот, пожалуй, и все.

Перед тем как вернуться в гостиницу, Кадзама снимает с трубы, по которой горячая вода из источника подается в ванное отделение отеля, металлическую сетку и чистит ее, несколько раз, втыкая в снег.

Зимой сюда мало кто ездит. Лыжники ночуют в отеле у подножия горы, километрах в десяти ниже по склону возле трассы Иваки, ведущей к вершине.

«Мы им автобус для прибытия и отбытия предоставляем, но они все равно не едут. А ехать сюда каких-то пятнадцать минут! Ведь так, а, Кадзама? В автобусном расписании на полстраницы подробная реклама: „Насладитесь отдыхом в Акаю!“ В зале — танцы до упаду, вволю сакэ, хочешь — просто расслабляйся. Все расписано. „Высококлассное заведение отель „Миноя“ — зимой и летом!“» — жалуется хозяин Кадзаме.

У Такэмуры землистый цвет лица, словно у него пошаливает печень. Ему за шестьдесят, он худ, росточку в нем — едва Кадзаме по грудь, черные волосы отвратительно лоснятся. Зато держится даже с какой-то неестественной прямизной. Кадзама поддакивает каждому его слову, а про себя усмехается. Он-то знает, что реклама никуда не годится.

К тому же ее всегда печатают на фоне силуэта танцующей пары. Кадзаме кажется, что вьющееся волнами платье и острые стрелки фрачных брюк отдают дешевкой. Не случайно молодежь, приезжающая кататься на лыжах, никогда сюда не заглядывает. Не помогает и реклама огромного танцзала, площадью аж в 110 цубо, единственного на весь город.

Кадзама достает из источника поспевшие яйца и с силой дует на них. Из горячего пара завиднелась их почерневшая скорлупа. В тех местах, где они касались друг друга, остались светлые пятнышки, похожие на глаз тунца. Хозяйка гостиницы уверяет, что черные яйца варят в здешнем источнике с незапамятных времен. Не снимая рукавиц, он очищает одно яйцо.

Поверх черного свитера со стоячим воротником Кадзама накидывает оранжевую куртку; он смотрится в зеркало шкафчика, приглаживает обеими руками волосы, выбившиеся из-под вязаной шапочки. Физиономия в зеркале, сколько ни всматривайся, вряд ли пристала служащему гостиницы. Он и сам это понимает.

Недаром Такэмура говорит, что у Кадзамы «лицо из номера», намекая на его сходство с тем клиентом их отеля, который лет пятнадцать тому назад покончил с собой прямо в номере, вскрыв себе вены.

— Ну, вылитый ты, Кадзама, и возраста твоего. Он снял комнату на ночь и вид имел такой же поникший. Я еще подумал: странный какой-то. Кажется, он служил в банке провинции Фукуи. Ты похож на него. И твое лицо, когда ты через силу улыбаешься гостям, всегда напоминает мне о том постояльце.

Унылая гримаса сделалась приметой его облика еще со времени службы в рекламном агентстве возле Нихонбаси. Там он «отвечал» за видеоряд и обязан был подбирать на мониторе кинокадры подводного мира для использования в коммерческой рекламе. Общаясь с рекламодателями и телевизионщиками, он даже в интересах дела не баловал их улыбками. Зато смеялся, споря с завотделом, который предлагал пускать избитые «морские» картинки под гитарные аккорды Сеговии. С тех пор и застыла на его лице унылая мина.

— Эй, Кадзама!

Он оборачивается. Ага, сам Такэмура. Стоит у служебного входа, волосы набриолинены.

— Послушай, Кадзама, Саваки отлучился в столовую… Неудобно просить тебя — но не съездишь ли в химчистку Мацубара за моим фраком и платьями жены? Мне, право, неловко… Сегодня приезжают пятьдесят человек из танцевального общества «Сальвия» из Канагава. Такое случается раз в сезон. Будь непременно! Все должно быть в лучшем виде. Прошу не забыть, там два жениных платья — розовое и голубое… Ты уж извини, дружище…

Такэмура никогда не разговаривал на диалекте. Отец Кадзамы уверял, что хозяин запрезирал местный говор после того, как продал часть принадлежавшей ему земли в городе Каминояма и построил в отеле «Миноя» танцзал. «Эта семейка с ума спятила: в нашем захолустье — и вдруг современные танцы! Что-то в этом подозрительное. Зачем? — не понятно! Коли уж продал землю — припрячь денежки… Пока ты жил в Токио, тут у нас мэра выбирали. Так за него ни одна душа не проголосовала», — говорил отец. Сам он сорок пять лет держал в городке лавку, торговавшую соевым творогом, и вел оптовую торговлю с «Миноя».

Кивнув Такэмуре, Кадзама скинул куртку. Интересно, приехали уже постояльцы-танцоры? Господи, какая тоска! Все эти коллективные танцы, ужимки, музыка были ему отвратительны до тошноты. Напялил вязаную шапочку, взял сушившиеся у керосиновой печурки еще влажные рукавицы.

…Из снежной пелены выплывет набитый туристами автобус, верно, токийский или кансайский. Пятьдесят человек разом облачатся в шикарные костюмы и примутся отплясывать современные бальные танцы в зале площадью 110 цубо: вальс и джайв, мамбо, танго, самбу и кубинскую румбу…