ОН. Новая японская проза

— Господин Кадзама!

На этот раз Ёсимура пожаловала.

— Что за кошмар творился у нас утром! В конце концов сошлись на трех тысячах с каждого. Кругленькая сумма, нечего сказать!

Она стоит у входа в зал, руки заложила за спину и смеется. Видно, что недавно сделала себе макияж: до отвращения жирно поблескивает свежая губная помада, словно губы медом намазаны. На глазах — контактные линзы; сразу вспомнился портрет в рекламном буклете — там вообще вместо зрачков красные точки. И подпись: «Вы украсите собой танцевальный вечер в роскошном отеле „Мицуя“».

Кадзама с досадой помахал Ёсимуре рукой. Значит, четверо — Саваки, Танака, Хёто и Ёсимура — вместе должны заплатить двенадцать тысяч. Да еще туфли этой мадам с черным педикюром. Плюс двадцать тысяч.

В зал начинают вносить вино. Снегопад усиливается. Все никак не стемнеет: вечерние сумерки уравновешиваются снежной белизной. Но когда наконец зажигается свет, за окном уже совсем ночь. Тихонько толкая тележку по коридору, Кадзама поглядывает на снег за окном, думает, что послезавтра у него выходной. Он поедет домой, где в лавке торгуют соевым творогом тофу, и хорошо выспится в своей комнате на втором этаже, над кладовой. Впрочем, он об этом думает всякий раз перед выходными, но в конце концов никуда не едет, хотя до дому всего-то пять километров. Неохота вести машину по заснеженной дороге.

Завидя четырех гостей из клуба «Сальвия», свернувших в коридор откуда-то слева, Кадзама склоняется перед ними в поклоне. Они уже облачились во фраки, редкие волосенки напомажены чуть ли не до самых корней.

— Ишь, как валит! — замечает один из них мимоходом; его глаза за стеклами очков смотрят мимо Кадзамы.

«Откуда этот приторный запах ванили?» — думает Кадзама и тут же замечает в руке у гостя сигару. Табачные листья покрыты белесым налетом; тонкой лентой колышется в воздухе дымок, словно сперма в ванне с горячей водой.

В зале уже полно членов клуба. Танцы начались с «Ча-ча-ча». Ужин сегодня до восьми, и в столовую можно наведаться в любое время. На столах в зале приготовлены закуски и напитки — вино, пиво. В насыщенном ароматами воздухе уже трудно дышать. Под сверкающими люстрами скользят танцующие пары. Кадзама, удостоверившись в безупречной гладкости пола, оглядывается. Току застыл возле музыкальной аппаратуры, и с перекошенным ртом пялится на Кадзаму. Что он там углядел?

Кадзама обозревает зал и на вчерашнем месте обнаруживает Мицуко. То же голубое с серебром платье, та же сверкающая заколка из горного хрусталя в крашеных черных волосах. «Не забыть, с меня и Току шесть тысяч причитается в счет возмещения убытков». Ее фигуру иногда накрывает тень танцующей пары, иногда видно ее всю, вместе с черными очками и улыбающимся ртом. Выражение лица совершенно слабоумное. Рядом стоит Ёсико и часто часто кланяется гостям.

Начинает звучать медленный вальс «Эдельвейс». Пары теснятся в центре зала, но постепенно их круг расширяется. Эта неразбериха всякий раз напоминает Кадзаме утреннюю суету в начальных классах.

Лихо закручивает штопором подол своего платья хозяйка гостиницы. Ее партнер, разумеется, Такэмура. Платье на ней голубое с золотыми блестками. Мрачная ухмылка застыла на лице Такэмуры; впечатление такое, будто ему в макушку загнали длинный кол, но, вопреки всему, он продолжает, сжимая хозяйку в объятиях, вести ее в вальсе.

Кадзама останавливает тележку у стола, расставляет на нем бокалы, водружает ведерко со льдом. За его спиной — музыка, шелест и шорох платьев, перестук каблуков. Вряд ли найдется желающий пригласить Мицуко танцевать. И его-то с души воротит. Чувствуя, как время от времени летящий подол скользит сзади по его ногам, он продолжает сервировать столы. Мысль пригласить на танец старуху в черных очках иногда всплывает в голове и неизменно отзывается мурашками где-то в области поясницы.

«И все-таки я с ней потанцую. Пусть все решат, что служащий гостиницы пожалел семидесятилетнюю старуху. Возьму иссохшую руку этой дряхлой йокогамской потаскухи и опять услышу про то, как от меня воняет черными яйцами, про мужа, умершего от рака, про захолустное кабаре, где кто-то назвал ее ангелом. Полный бред! И сам поинтересуюсь тем убийством в предместье, расспрошу про глазные болячки — мол, глаукома это или катаракта, и от чего она слепнет — от диабета или, может, от сифилиса; разузнаю, зачем она омывалась в источнике, уж не перед исповедью ли у отца Хосе, которому она должна покаяться в том, что когда-то торговала собой, а деньги посылала некоему Брогарду… Да он ли это танцует с сумасбродной старухой в черных очках здесь, в почти занесенной снегом деревенской гостинице на горячих источниках? Пожалуй…»

Не успел Кадзама развить этот фантастический сюжет до конца, как оказался рядом с Мицуко и протянул руку:

— Не окажете ли честь потанцевать со мной?

Мицуко поднимает ему навстречу лицо в темных очках и слегка выпрямляет спину. Он видит сапфир в ее ухе, точно такой, как в кольце на левой руке, под его тяжестью дырочка в мочке растянулась, превратившись в узкую вертикальную щелку.

— Мы ведь знакомы… да-да, знакомы… Верно, встречались где-то?

— Я служу в этом отеле, мое имя Кадзама.

— Ах вот как, господин Кадзама…

Рядом хмурится Ёсико. Потом складывает ладони и кланяется Кадзаме. Она вовсе не собиралась приходить сюда. Ей наплевать на горячее желание сестры послушать танцевальную музыку, вдохнуть любимый камфорный аромат.

— Так вы окажете мне честь?..

— Но… может быть, танго?.. Остальное вряд ли осилю… Степ и уок я совершенно забыла…

Ее рот с прекрасными зубами чуть приоткрыт, но стоит ей поджать губы, уголки рта опускаются, и лицо делается замкнутым. Погруженная во мрак слепоты, она, видно, сама пыталась сделать себе макияж — яркая помада положена не вполне удачно. Он берет ее левую руку, лежащую на колене, и помогает подняться, приобнимает ее, и тотчас правый бок пронзает ознобом. Но Мицуко тут ни при чем.

— Боюсь, что и танго… не смогу.

— Все будет хорошо…

— Начинаем с поворота? Наверное, я не смогу… не сумею…

Продолжая говорить, она тонкими пальцами берется за дужку очков и медленно снимает их. Слепые глазницы тонко подведены синим, глазное яблоко медленно перекатывается под морщинистыми веками. Вдруг левый глаз чуть приоткрывается, обнажая слегка влажный зрачок. Ёсико забирает у нее очки. Мягко потянув ее за собой, Кадзама входит с ней в круг. Указательным пальцем правой руки она прикасается к кончику своего носа и негромко смеется:

— Стыдно признаться, но… Но все-таки танго… по правде сказать, это мой любимый танец.

Правой рукой он обнимает Мицуко, крепко прижимает ее к себе. Она невообразимо худа, и его рука может разом обхватить ее всю. Откинувшись назад, Мицуко кладет свою легкую руку ему на спину, обтянутую фраком. От нее пахнет какими-то неизвестными ему духами; будто чуткий сейсмограф, он регистрирует странные колебания, внезапно возникшие в его собственном мозгу. Она шепчет:

— Мне страшно…

— Страшен только первый шаг…

Кадзама чувствует, как его касается что-то мягко податливое — то ли ее грудь, то ли складки лифа.

— Все будет хорошо.

Он осторожно делает шаг. Мицуко чутко следует за ним. Еще шаг. Ее пальцы впиваются ему в спину… и снова шаг. Проход, переворот, и он уже оказывается сбоку от партнерши, которая ловко повторяет его движения. Кадзама отступает, ведет ее за собой, потом мягко поворачивает. Они не всегда соблюдают верный темп, но фигуры танго Мицуко помнит безошибочно.

— Кажется, не столкнулись, а? — шепчет Мицуко, опустив голову ему на грудь.