ОН. Новая японская проза

Время для нее совершенно распалось. Она услаждала мужчин, сходивших на причал йокогамского порта Хоммоку… Кадзама так и не понял, была ли хоть крупица правды в той подслушанной им сортирной болтовне, но прошлое у нее явно путается с настоящим. А соображает ли она, где сейчас находится? Размышляя об этом, он облупил яичную скорлупу. Сомнений нет, ангелом ее называл тот мужчина, которого убили где-то в предместье.

— Прошу вас, — Кадзама вложил ей в руку влажное полотенце, а на коленях расстелил салфетку. Когда он дотронулся до ее руки, Мицуко, принявшая его прикосновение за приглашение к танцу, собралась встать со стула. У него буквально горло перехватило.

«Старушонка, похоже, не прочь потанцевать. Даром, что слепая. Танцевать. Танцевать. Танцевать. Ну и пусть себе потанцует. Давай-давай, бабка, пляши!»

— Вот, пожалуйста, яйцо из источника. Уже без скорлупы.

Он держал яйцо сверху, прихватив его пальцами правой руки, и эта рука напомнила ему скрюченную куриную ногу.

— Ох, яйца ведь и вправду вредны для здоровья… У меня ведь диабет. А как началось воспаление сетчатки — стала терять зрение…

Но, улыбаясь, осторожно берет яйцо, чуть склоняет голову к плечу. Кончиками пальцев проверяет, на месте ли соль, откусывает добрую половину, набивая рот так, что дышать ей приходится через нос, и смеется. В этот момент она разом похожа и на вполне здорового человека, и на ребенка-дебила, хохочущего с набитым ртом.

— Вкусно… Еще соли, пожалуйста.

Кадзама сыплет соль на надкушенный желток и сам удивляется происходящему: гостиничный служащий в танцевальном зале солит вареное яйцо в руках сумасшедшей старухи. Его токийским друзьям подобное и в самых буйных фантазиях не привидится.

— Ой!

Он услыхал вскрик, понял, что это Мицуко, и в ту самую секунду половинка яйца выскользнула из ее пальцев. Кадзама дернулся, чтобы помочь, но недоеденное яйцо упало на салфетку, расстеленную на коленях, кусок желтка отскочил и покатился по полу. Он смотрел, как Мицуко, словно прислушиваясь, наклонила голову, и тут же чей-то золоченый каблук вонзился в злополучный кусок.

Донесся резкий возглас:

— Что это, что?!

Раздавленный желток налип на каблук, перепачкал воланы, украшавшие платья партнерши. На миг все пары замерли, но вскоре продолжили танцевать, правда чуть медленнее — всем было любопытно узнать, что случилось.

— Гадость! Фу, какая гадость! Что это, откуда?!

Дама задирает подол и принимается очищать каблук. Сквозь чулок виднеется лодыжка и безобразно-черный педикюр. Кадзама отворачивается, потом неожиданно для себя говорит Мицуко:

— Все хорошо.

За ночь снегу навалило почти на метр. Видимо, движение по трассе Иваки не возобновится, покуда снегоуборочные машины не расчистят дорогу.

Но Кадзаме пришлось, нацепив на высокие ботинки снегоступы, подняться к источнику. На завтрак опять требовалось множество фирменных яиц. Он уложил сырые яйца в коробку и отправился вверх по заснеженному склону. Вокруг еще царила ночная тьма, только чуть засветлел край горы Окура. Под косую крышу источника намело снеговой сугроб, но горячий пар пробил себе дорогу сквозь подтаявший вокруг горловины источника снег и теперь клубился густым облаком. Соли серной кислоты окрасили красным края проталины. Кадзаме даже померещилось девичье лоно, и он усмехнулся про себя: «Экий вздор лезет в голову!»

Неужто старуха в темных очках надумает и сегодня явиться в танцзал? Току с Кадзамой уверены, что так и будет, зато Ёсимура, Хёто, Саваги, Танака утверждают обратное. Кадзама даже поспорил на три тысячи.

«Ну нет, после такого скандала ни за что не придет! Как ее все поносили! Сестру ее жалко. Я и разглядел-то ее, когда шум вокруг старухи поднялся. Стоит, бедная, рядом и смотрит. Ни слова не проронила. А про старуху кто-то вроде сказал, что она… ну, мол, в прошлом была, что называется, продажной… То есть за деньги… Проститутка, а может, содержанка, кто там разберет. Но я думаю, навряд ли… Говорят, и ослепла она от этого. Про глаза не знаю, а со слухом у нее вроде порядок, небось все про себя расслышала».

Стоило Кадзаме вспомнить голос Ёсимуры, напившегося к концу вечера, как подступила тошнота. Потом, помнится, примчался Такэмура с искаженным лицом и затараторил извинения. И тут же воскресла вчерашняя атмосфера с запахами помады, нафталина, косметики.

Он зачерпывает рукой мягкий, пышной шапкой лежащий снег и запихивает себе в рот. Ломит носовые пазухи, острее чувствуется аромат воздуха на высоте скольких-то там тысяч метров над уровнем моря. Сквозь беззвучие снегопада сюда долетает позвякивание цепей на колесах снегоуборочных машин, которые за гостиницей расчищают нижнюю дорогу. Лопату тоже замело снегом. Кадзама отряхивает ее и принимается выгребать снег, набившийся за ночь под навес. Из глубины широкой промоины вырывается столб горячего пара. Кадзама чувствует его жаркое дыхание. Булькает, пенится горячая вода. Он ищет под снегом бамбуковую корзину и нелепейшим образом попадает в нее ногой.

В памяти проплывают черные очки Мицуко, ее морщинистая рука, лицо… За ее спиной должно бы светиться занесенное снегом окно гостиницы, а видятся огни ночного причала, невесть откуда взявшиеся заграничные пароходы… «Ну прямо приевшаяся реклама вина или виски, — вздыхает Кадзама. — Видать, я настолько отупел, что из этой дыры уже не выберусь. Впрочем, какая разница… Неужто старуха и правда торговала собой в Йокогаме?..» Он осторожно складывает сырые яйца в корзину, некоторое время держит их над горячим паром, чтобы скорлупа не лопнула, и опускает в бурлящую воду.

«А есть ли у нее дети? Эти отцы-основатели клуба „Сальвия“ болтали о ее бессчетных абортах». Он закуривает и садится прямо на снег. Внизу перед гостиницей толпятся люди, человек десять. Собираются сбивать снежный навес с крыши, чтобы он сам собой не рухнул. Видно, пожарники из деревенской пожарной команды да строители. Внимание одного из них привлекает столб горячего пара на склоне, и он, приложив руку к козырьку фуражки, другой рукой принимается отчаянно размахивать над головой. До Кадзама долетает его пронзительный крик, но слов не разобрать.

Он покуривает, сидя на снегу, молчит. Пусть думают, что не заметил. Резкий голос снова прорывается сквозь снежную завесу, и он лениво машет в ответ. «Значит, я окончательно пропах… этими яйцами». Он гасит окурок в снегу, достает готовые яйца к завтраку.

В дверях гостиницы к нему бросается Танака с искаженным лицом. В такую рань — и на ногах, экая редкость! Перед стойкой — Такэмура и Хару, неподалеку топчется Ёсико. Его охватывает тревожное предчувствие. Неужто старуха померла?

— Послушай, Кадзама, тут кое-что случилось… Вчера… — Танака оборачивается к стойке и уточняет у Ёсико имя. — Да-да, Саватори… Ну, эта… старуха с яйцом… Она исчезла…

Кадзама смотрит на Такэмуру. Тот хмурится и прижимает к губам указательный палец. Видно, углядев Кадзаму, к ним бочком протискивается Ёсико; в лице у нее ни кровинки. Без косметики она кажется ровесницей Мицуко.

— Э-э, господин… Кадзама, да? Ужасно! Сестра пропала. Проснулась, а ее нет. Что же делать?! — Она энергично растирает себе грудь под домашним кимоно, бесцветные губы мелко подрагивают. — Лучше бы нам вовсе не приезжать сюда.