Она уходит по-английски

– Как хочешь, но с теми копейками, что ты приносишь, долго мы не протянем. И, кстати, в выходные я иду с друзьями на день рождения. Подруга пригласила. Ты ее не знаешь.

– Но мы же вроде к нашим родителям собирались в гости.

– Один съездишь к мамочке. Моих родителей дома не будет.

– В смысле? Ты что на день рождения одна поедешь? Это ты считаешь нормальным? - Ты там никого не знаешь и будешь лишним, да и что вообще такого? Мне теперь дома сидеть с тобой всегда? Я не могу с друзьями встретиться?

– У тебя кто-то есть?

– Ревнуешь? Как это трогательно.

– У тебя есть кто-то?! Отвечай!

– Не ори. Нет у меня никого.

– Я не верю тебе. Ты врешь. Кто он?!

– Я только твоя и ничья больше, - пританцовывая около зеркала, сказала она.

Я жевал кусок жареного бекона, больше похожего по вкусу на резину, и не знал, как поступить дальше.

– Чего ты молчишь, дорогой?
– ехидно спросила она, садясь на табурет напротив.- Ты уже не любишь меня?

Она всегда так делала, а я не успевал перестраиваться.

– Люблю, но знаешь, мне кажется, мы поспешили со свадьбой. Ты еще, видимо, не нагулялась. Я даже так скажу, меня ты видишь отличным заботливым отцом лет так через пять, может семь, а сейчас тебе это совершенно не нужно.

– Да, зайка, - ерзая от возбуждения на стуле, сказала она.
– Ты прав. Я действительно не нагулялась.

Я встал и начал мыть тарелку под краном. А она подошла сзади и обняла.

– Ну не сердись, Максик. Я очень тебя люблю, но ты тоже должен меня понимать. Все у нас будет хорошо. Через недельку мы обязательно купим тортик и приедем к твоим родителям, а завтра я приготовлю что-нибудь вкусненькое. Просто обедала в офисе с коллегами, а сейчас есть, совсем не хотелось. Еще регионал отчет заставил за неделю сделать.

– Все нормально, - ответил я, как обычно смягчаясь.

Я очень ее люблю и боюсь потерять. Жизни без нее не представляю. Это - как отрезать половину сердца и залепить пустоту цементом.

С того вечера все хлопоты по дому пришлось взвалить на себя. Раз в неделю пылесосил полы, стирал белье, выносил мусор, начал сидеть на кулинарных сайтах и в блогах, вычитывая рецепты. Учился готовить.

Я ничего об этом не говорил ни ее родителям, ни своим, хотя моя мама чувствовала, что сын не весел. Мы все чаще стали устраивать вечеринки на съемной квартире, приглашая только ее друзей. Все чаще стали проводить время в торговых центрах, этих островках призрачного благополучия. Когда свадебные деньги закончились, Катька настояла, чтобы я продал свои "Жигули" двенадцатой модели, которые мне подарили родители на восемнадцать лет.

Если сейчас скажу, что все деньги от продажи мы потратили за один день на шмотки, вы поверите?

Вся квартира была завалена пакетами. От лейблов рябило в глазах, словно золотой осенью в лесу. Мы отложили, правда, немного, но почти вся сумма камнями легла на дно бездонной реки потребления. Ссоры с Катькой прекратились на несколько месяцев. Золотой телец был задобрен. От мамы продажу машины я скрывал до последнего.

Заводской район, где жили родители и родились мы с братом, издавна был промышленным, центром которого являлся литейно-механический завод с грозными, как огнедышащие драконы, доменными печами.

После школы у ребят был небольшой выбор. Либо идти учиться в техникум, осваивая профессию металлурга и ежи с ними, либо, кому позволяло положение в семье, поступать в институт, учиться на инженера.

Заводской район был местом обитания целых поколений трудового народа, нескончаемыми ниточками тянущихся в далекое прошлое, и одновременно местом последнего пристанища. Так сложилось, что рядом с котлованом будущего, вечно угрюмого гиганта, располагался старый, всеми забытый погост за чертой города, с покосившимися и полусгнившими крестами.

Условия работы на заводе всегда были тяжелыми, порой нечеловеческими, люди умирали, как мухи, кто от рака или силикоза легких, всю жизнь вдыхая смолу и черную сажу в чугунных цехах, кто умирал от разрыва сердца при попадании на ноги или грудь жидкого раскаленного металла. Не спасали даже стальные башмаки и защитный стальной фартук. Кому-то просто проламывало череп вместе с каской тяжелыми крюками. Ломали спины, ноги, руки, выбивало плечи, засыпало рудой или углем.

Всех хоронили тут же, под стенами завода, давая в их честь последний паровой гудок, а по мере роста района места стали давать уже всем жителям. Я запомнил картину из детства, когда мы с мамой ждали возле проходной отца. Из одних ворот валит мужичье, после ночной смены, быстрей выпить холодную кружечку пива, а через соседние ворота, внутрь кладбища, двигается похоронная процессия. Вот такие два потока жизни. Завод был сердцем района, а рабочие его кровью, которой требовалось постоянное обновление.

Весь двадцатый век гигант богател, расширялся, расстраивался, становясь похожим на огромного спрута. В своих щупальцах крепко держа не только цеха и склады, но и детские сады, техникум, пионерские лагеря, два бассейна, стадион, десяток многоэтажных жилых домов, садовые товарищества, больницу, библиотеку. Завод десятилетиями кормил целые семьи, награждал медалями и грамотами, выписывал путевки на море, бесплатно лечил. На первое мая отец всегда надевал свои трудовые ордена, прицепляя их на лацкан пиджака, и с гордостью проходил мимо доски почета, где совсем недавно повесили по центру его фотографию.

После перестройки и последующей за ней разрухой и приватизацией, завод представлял собой жалкое зрелище, доживая свои последние дни. Директора менялись с умопомрачительной быстротой, успевая все же ухватить свой лакомый кусок. К середине 90-х за долги было распродано почти все имущество: бассейны, лагеря, больница, дома, стадион. Цеха начали закрываться один за другим, отмирая от тела завода как гангрена, и тут же сдавались в аренду под производство конфет, печенья, выпуск журналов. Даже кино снимали. Такой антураж еще поищи.

Последний свой дом завод с горем пополам сдал в 1992 году, тот самый, в котором сейчас обитали мои родители и где мы не так давно жили с братом.

Конечно, когда организм умирает, когда сердце начинает барахлить - это непременно сказывается на качестве крови. Рабочие, месяцами сидящие без зарплаты, потихоньку спивались, опускаясь на дно. Молодежь больше не шла на завод. Начиналась новая эпоха.

Эпоха бизнеса, рэкета, легких денег, эпоха компьютеров и торговли. Кладбище, правда, отнюдь не пустовало. В лихие девяностые заводская поросль вступала в ряды различных группировок и довольно быстро оседала на погосте, успев принести в дом пожилых родителей цветной телевизор или видеомагнитофон.

Завод еле дышал, сердце района мучила нестабильная стенокардия от нехватки финансирования и отсутствия заказов. Перспектива родителям найти другую работу, потерявшим здоровье в цехах, была невелика, но я старался об этом не думать. Мы с Катей были счастливы. Мы любили друг друга и наслаждались молодостью, близостью и свободой. Я создал свою собственную семью, и мне нужно было думать только о ней. У нас и своих нерешенных проблем хватало.

Проходная завода была закрыта на большой замок, рядом в сугробе на двух опорах стояла покосившаяся доска почета. Включив аварийку, я вышел из машины, достал из багажника тряпку, пролез по снегу к доске и вытер с чудом сохранившегося стекла всю придорожную грязь. Моему взору предстали три фотографии почетных работников завода за 1987 год, среди которых по центру был отец. Еще молодой, с волосами, улыбающийся. Фото, правда, немного выцвело, поблекло за десятилетия, но черты лица оставались различимы.