Она уходит по-английски

– Вечно у тебя примеры одни и те же. Десять лет прошло, а примеры не меняются. Узко живешь, мам. В Москве еще, помимо твоих заводских, живут несколько миллионов человек. Я часто бываю в гостях, часто общаюсь с людьми, и они нормально живут с родителями. Просто современней, что ли, без стереотипов живут. А с тобой жить нельзя. Ты всех учишь. У тебя все плохие.

– Да, я плохая. Я вообще не заслужила ничего хорошего, сынок. Тридцать лет на заводе пропахала. Вас троих обстирывала, готовила, а в награду слышу - тварь да дура.

– Надоели мне ваши разборки и серость эта. Мне с Катькой хорошо потому, что не ссоримся. Что нам вдвоем легко. И, кстати, родители ее тоже живут так же.

– Я и видела, как они грызутся.

– Это у них игры такие. Они не всерьез.

– Я не понимаю таких игр.

– Все я поехал домой.

– Возьми банку грибов!

– Не надо.

– К врачу сходи завтра, - услышал я, когда входная дверь уже захлопнулась.

Холод кусался, как бешеный пес, не помогала даже шапка и шарф. Я скинул щеткой снег со стекол, сел в машину и повернул ключ зажигания, но двигатель не заводился.

– Только не это.

Я начал мучить стартер, в надежде, что вот сейчас машина заведется.

– Вызывать эвакуатор в воскресение?
– подумал ужасающе я.

Согласно уставу компании пользоваться служебным автомобилем во внерабочее время было запрещено и каралось увольнением. Моя карьера повисла на пустяке.

Достал телефон из кармана и набрал номер отца. Как всегда, трубку долго не снимали.

– Не понимаю, зачем вообще ему телефон? Вечно не дозвонишься.

Наконец, отец ответил.

– Пап, слушай, ты не спустишься? У меня машина не заводится что-то.

– Сейчас, - ответил он угрюмо.

Смертельно хотелось курить. Ступни пронзало острыми иголками от холода. Пришлось немного попрыгать, чтобы хоть как-то согреться. Я увидел, как в окне моей комнаты появилась мама.

– Ну как же без этого, - подумал я и отвернулся.

Из подъезда, наконец, появился отец, в старом зеленом пуховике с плоскогубцами в руках.

– Ну чего у тебя тут?

– Да вот машина не заводится.

– Так ты же говорил, у вас полное обслуживание в сервисе? Звони им, а то сломаю чего-нибудь. Это же не "Жигули".

– Сегодня нельзя никак. Машина только для работы. Уволят иначе.

– Что у вас за работа такая? Даже к родителям съездить нельзя. Ладно, открой капот, посмотрю.

Я дернул ручку снизу от руля. Он скрылся за капотом и начал что-то бурчать, понося кого-то и что-то.

– Здорово, Петро, - сказал пузатый мужик с пустыми бутылками в сумке.

Отец высунул голову.

– А, здорово, Федор.

– Чего у вас тут?

– Да, вот у сына машина не заводится. Видимо, примерзло все на морозе.

– Да, морозы нынче лютые.

– Слушай, представляешь, в нашем цехе недавно рейд проводили по нелегалам. Больше сотни вьетнамцев обнаружили за пошивом курток. Я картошку перебирал на балконе, а моя кричит, мол, иди, посмотри, до чего дожили. Прямо в печах баулы. В угольной шьют. Сборочная, как спальня.

– Да иди ты?!

– Я тебе говорю.

– Максим, заводи свою рухлядь, - сказал отец, почесав грязной рукой щеку.
– Там клеммы я почистил немного. Должна завестись.

И действительно, только я повернул ключ зажигания, как машина сразу зарычала.

– Федор, слушай, там у тебя никто не нужен на складах? Спросил бы у хозяина, а то жена все рычит, что, мол, дома сижу.

– Не, Петро, сейчас никто не нужен. У нас таджики работают одни, да я по старой дружбе. Сам же знаешь- сын у меня инвалид. Лекарства нужны, а от государства не дождешься по три месяца.

– Понимаю. А Стас не знаешь, где сейчас работает?

– Его сын к себе взял. Не знаю, правда, чем он там занимается.

– Нужно ему позвонить, может, и я пригожусь.

– За спрос не бьют в нос. Ладно, Петро, пойду я бутылки сдам. Пятый раз за сегодня. На треть упаковки лекарства насдавал уже.

– Давай, Федор, удачи. Рад был видеть.

– Взаимно, Петро.

Федор поправил свою старую шапку-ушанку и поковылял между гаражей дорогой, ведущей к старому гастроному, где до сих пор принимали стеклотару.

– Пап, я тоже поеду, спасибо, что помог.

– Да ничего, - провожая взглядом Федора, сказал он.

– Извини, что ненадолго к вам, времени мало совсем.

– Ага, давай, не забывай, - все также, не поворачиваясь, сказал он.

Я сел в машину и, не прогревая двигатель, поехал. Достал из бардачка мятую пачку сигарет, вынул одну, подкурил от одноразовой зажигалки и жадно затянулся. Пот сразу выступил на лбу и начал застилать глаза, тело обмякло. Голова стала туманной.

– И почему я не остался? Лежал бы сейчас себе в теплой кровати.

Совсем не хотелось ехать домой и корпеть над планированием маршрутов. Я докурил сигарету, выкинул окурок в щель, выжал сцепление, включил третью передачу, как будто воткнул горячий нож в сливочное масло, и вырулил на бульвар.

В квартире, между коробками с брошюрами и ручками, между пакетами с так и не ношенной одеждой и прочим барахлом, витал полумрак. Зашторенное окно практически не пропускало свет. Дым от сигарет никуда так и не делся.

Я снял промокшую рубашку и затолкал ее в заполненную стиральную машину к другому грязному белью. В ванной почистил зубы отбеливающей пастой и тщательно побрился, понимая, что завтра на это просто не будет времени.

Собрал в квартире весь мусор: пустые бутылки с кухни, ненужные бумаги из комнаты и отнес их в мусоропровод. Налил немного виски в стакан, разбавив колой, и склонился над ноутбуком. Голова гудела.

Я не знаю, как назвать мое нынешнее состояние - ленью, усталостью или недомоганием. Пожалуй, и то, и другое сразу. Как представил, что сейчас нужно будет опять выдумывать маршрут на завтра, сразу затошнило. Что я буду делать, если мне не дадут должность? Куда уходить? Работать представителем сил больше не было.

Негласное правило сотрудника компании гласило: "У медицинского представителя работа в полях начинается в конце квартала, когда за один-два дня нужно оббежать тридцать врачей и аптек тех, кто участвовал в акциях, не найти подтвержденных продаж, слепить липовые отчеты, сдать их руководителю, получить карточки на руки, зажать лучшее себе, а остатки раздать врачам".