Она уходит по-английски

– Вставай, Макс!
– теребя меня за плечо, вскрикнул Степан.
– Хватит дрыхнуть.

Голова раскалывалась от зудящей боли, было тяжело дышать. Каждый вздох отдавался каким-то бульканьем и хрипом в легких.

– Сколько времени?
– вытирая ладонью, пот со лба, спросил я.

– Почти десять.

Было заметно, что Степан уже немного принял на грудь.

– Чего десять?

– Вечера, конечно. Чего же еще.

– Ну и ну, - сказал я.
– Мне можно остаться?

– Оставайся, я же уже говорил.

– Слушай, я душ приму?

– Да, без проблем. По коридору и налево, щеколды нет. Смой там только, а то гости белье стирали свое.

– У тебя сколько человек квартиру-то снимает?
– спросил я, все никак не придя в себя.

– Не знаю точно. Семья из Душанбе.

– Ты бы завязывал пить, да разобрался, что к чему, а то останешься без квартиры когда-нибудь, - проговорил я сквозь кашель.

– Может тебе лучше домой поехать, а?
– зевая, спросил Степан.
– Раз не нравится у меня. Тебя сюда никто не звал. Сам пришел.

– Да ладно, ладно, не ворчи. Я так... Пойду, душ приму.

Ванна была похожа на общественную сушильню. Пришлось попотеть, чтобы стало возможным помыться. Судя по шуму в коридоре, в квартире прибыло.

Выйдя из ванной, на ходу вытирая голову махровым полотенцем, я прошел на кухню и не поверил своим глазам. На шатающейся табуретке сидел розовощекий маленький мальчик, разглядывая банку с говяжьей тушенкой. Его ангельские глаза были открыты, но полны чем-то большим, чем просто любопытство. Он посмотрел на меня, улыбнулся и поставил банку обратно на стол, где лежал черный хлеб и увесистый пучок свежего зеленого лука.

Безумие этой новой одухотворенной детали делали квартиру Степана совсем немыслимой, как воздух на Луне.

Я убавил огонь на плите, чтобы в чугунной сковородке не подгорела картошка, и рассеянно спросил мальчика:

– Тебя как зовут?

– Паша, - тоненьким голосочком ответил он.

Его внимание привлекла пачка сигарет, лежащая на столе. Я взял ее и положил на холодильник подальше от глаз.

– Ты чей вообще? Как сюда попал?

Было слышно, как Степан где-то в закоулках своей квартиры с кем-то ругается. Причем самым наглым образом ему отвечали на нерусском языке. Был слышен детский плач.

– Я мамин и папин, - спокойно ответил Паша, совершенно не реагируя на шум и крики.

– Так... А где твои родители?

– Мама в больнице, а папа тут.

Ссора накалялась, и было слышно, как Степан угрожает выселить всех. Что-то упало на пол и с дребезгом разбилось.

– Ты тут посиди, дружок, а я пойду, посмотрю, что там случилось. Хорошо?

– Хорошо, - ответил он.

– Ну просто ангел воплоти, - подумал я и пошел по коридору на шум.

Картина, которая предстала моим глазам в коридоре, была плохо перевариваемой для моего сознания. Степан ползал на корточках и собирал стекла от разбившейся рамки с фотографией. Не чувствуя боли, он хватался за острые стекла, смешивая свою кровь с половой грязью.

Дверь в зал была закрыта.

Я поднял фотографию с пола и положил ее на галошницу. Потом сходил в туалет, взял веник с совком и подмел все стекла. Степан в это время что-то нечленораздельное бурчал под нос.

– У тебя есть перекись и бинты?

– Не знаю, - сказал Степан, заплакав.
– Он снял рамку рукой, Макс, и кинул ее на пол со всей силы. Я ему этого не прощу.

– Успокойся, Степ, - зарычал я.

– Пошли на кухню.

В соседней комнате за дверью плакали дети.

– Не пойду, - хныча и вытирая сопли, сказал он.

Я взял его под руку и силой повел на кухню.

– Не бойся, малыш, дядя Степа порезался просто. Сейчас мы его перевяжем.

– А я и не боюсь, - играючи ответил он.

Усадив Степана на второй табурет и прислонив его спиной к холодильнику, я открыл дверцу в поисках водки, чтобы продезинфицировать руки.

– Так, что у нас тут... Пакет с апельсиновым соком. Мимо. Две бутылки с дешевым красным вином. Тоже мимо. Пиво опять мимо.

– В морозилке посмотрите, дядя, - сказал мальчик со смешком.
– Папа туда положил огненную воду.

Я подмигнул ему и открыл отделение морозилки. Лежали кусок заледеневшего сала и две по 0,75 литра бутылки водки. Вытащил одну и закрыл холодильник.

– Подставляй руки, - отвинтив крышку, сказал я Степану.

– Что? Ты это... Чего удумал? Зачем продукт переводить, а?

– Замолчи и давай руки.

Он смиренно подставил свои ладони, и я полил их водкой. Степан застонал.

– Терпи.

Потом отмотал бинт, который нашелся в пустой хлебнице, и перевязал ладони.

– Ты теперь как кикбоксер, - сказал я, запыхавшись немного.

– Чепуха, пройдет, - пробубнил он и сделал несколько глотков водки из горла.

– Слушай, ты бы завязывал, а то до беды недалеко так.

– Не учи. Моя жизнь, моя квартира.

– Да я не учу, переживаю за тебя.

– А мне на твои переживания плевать!
– отрезал он, ударив по столу кулаком.
– Ты не бабка моя, чтобы переживать. Это та все переживала.

Паша впервые отреагировал не улыбкой, а испугом в глазах.

– Эй ты, потише. Ребенок все-таки, не будь свиньей.

Степан повернул голову к мальчику и сказал:

– Пардон, месье.

– Кстати, чей ребенок и что он тут вообще делает? Время недетское. Он сказал, что его мать в больнице, а отец здесь. Где отец-то?

Степан посмотрел на меня вытаращенными глазами. Я тоже на него посмотрел.

– Слушай, чего тебе вообще здесь надо? Вали к себе домой.

– Чей ребенок?! Это не шутки уже.

– Пошел ты...

– Паша, закрой ушки и глаза, досчитай до десяти и потом открой. Умеешь считать?

Он кивнул.

– Вот и хорошо. Закрывай.

Паша закрыл.

Я подошел к Степану, поднял его с табурета и потащил в зал. Степан зацепился рукой за клеенку, как за последнюю соломинку, и вместе с ней все попадало на пол. Одна банка тушенки закатилась за холодильник, а вторая подкатилась к раковине.

– Бум!
– крикнул Паша.

– Хорошо, хоть бутылку с водкой поставил на холодильник, - подумал я.