Они лезут

– Она их и учит жизни! Детишки смышлёные…

Код, … домофон… бабка жужжит про пиявок – родственнички до гроба! Ошибаются не напрасно – бабка их кормит и поит. Злобствует, почему я их гоню. Лучше бы кошек кормила. Вдовствует тётя Люда. Я уже слышала, какая она Святая! Вот опять… Я им машину поцарапала. Нужно подсыпать слабительное. Снова про выводок… Они склевали мои деньги! Я чувствовала, как комната начинает медленно вращаться и вскричала:

– Бабушка, ау! Они катаются к нам, как в столовую!

– Мала судить! – ворчала бабуля, – Я росла с Людой. Опекунские принесли. Схожу. Конфеток деткам куплю – карамели. Тебе узелок принесу от старшенькой. Перегладим, подошьём, глядишь, на две ложки сахара в день хватит!

«Бабка экономит всё, даже дым!» – промелькнуло в голове с горечью.

***

Дни пронизывали меня, как болезненный сквозняк, опутывали тюлями, как личинку в плотный кокон, без надежды на ножницы, чтоб распороть ненавистную кожуру. Ножницы для ткани жили у тёти Люды – семейству внучек нужнее. Непризнанные модистки строчили марлёвки потоком и зарабатывали трудом на жизнь, а не просто так нахлебничали. Бабка толкала меня замуж, как упрямую телегу, чтоб я не занималась денежной математикой, а постоянно совершенствовалась в мойке, стирке, готовке, слушала беспрецедентные разборы своих усилий в бесконечном потоке пылищи, которая щедро налипала за несколько дней – это, чтоб навыки не забывались. Пустые блистеры вставали на дыбы и угрожали распороть пальцы обкусанными гранями. Попадались крошки печенья, ногти, пучки волос и жирные капели из закостеневшего пота, похожие на воск. Недавно я нашла жёлтый узкий зуб. Четвертушки газет с заговорами от артрита и гороскопами. После семидесяти лет для всех знаков зодиака был только один прогноз: «Пишите завещание при памяти, чтоб не попасться аферистам». Потёртым махровым полотенцем, лысым, как коленка, я вычищала под диваном всё до последней соринки, пока не материализовался марлевый призрак бабули. К дряни, о назначении которой возникало больше вопросов, я не притрагивалась. Суррогатное семейство секло каждый мой шаг. Нужны были ещё руки, чтоб клепать марлёвки. Людмила Анатольевна тоже не прочь носить подобный ужас и клацнула всеми коронками «за», когда бабка подкинула меня влиться в семейный бизнес ради удешевлённого обновления гардероба марлей. Бюджет тёти Люды не был готов сокращению спонсирования из моих опекунских. Её внучки подняли вой, достойный похоронных плакальщиц. Тётя Люда быстро сыскала виноватых – я и мои несуразные вышивки на марлёвках, похожие на амулеты каннибалов. Мол, это портит эстетику. Но мотивы тёти Люды пели иную песню, невидимую – про доллары, которые хранят от нищеты и защищают почище любых амулетов – незаменимые доллары, которые Люда копила с остервенением и из-за недостачи, грозившей разрушить финансовую подушку для внучек, потеряла сон… Бизнес для меня закрылся, а откачка моих опекунских обоснованно усилилась – внучки по ночам стали дольше сидеть, уроки сложные, а электричество дорогое. В выходные тюль воскресал на окнах после прачечного безумия. Струились водопадом нелепости банты-туники, вдавливая взгляд в хаос интерьера, где не было и намёка на изыски…

На чистом диване бабуле спокойно не лежится. Она всплывает жемчужной капсулой с непостижимой лёгкостью, раздутая от марлёвок. Я напряглась. Трофейный плиссированный кардиган слишком тяжело ей достался – через битву жадности с кошельком, чтоб вот так лечь в мятом. Утюг и аккуратность – ничто по сравнению с замыслами бабки. Ползёт, шуршит. Хорошо, если бы она решила просто эпатировать, но нет. Складки кардигана колыхались с ритмичным темпом. Надвигающееся шуршание было едва уловимым, точно несло дурные вести из другого измерения. От настоящего призрака бабулю отличала тлеющая теплота собственного тела. Со зловещим притопыванием проплывала плиссированная гроза, безмолвная, но уже с запахом предстоящих разборок.

– Через неделю экзамен, – бабуля с грохотом шлёпнула таракана и поколдовала плиссировкой по полу.

Я не понимала, смотрит она или зависла. Довольный вид бабули сулил не меньше бед, чем вызов в школу. Она хотела пробить подоконник? Зачем столько сил тратить на насекомое? Глаза бабули, как пуговицы на ножке, торчали без фокуса, незамутнённые, готовые шлёпать непокорных. От неестественного взгляда я сбежала на балкон и заперлась, дрожащими руками проверяя засов. Тёмный дворик встретил меня фонарями, а бабуля плющила лицо о стекло балконной двери, будто не чувствовала барьер.

***

Сквозь пласты тюли в окна еле пробивался скудный свет. Чахнут на подоконнике фиалки, валяется дохлый муравей… Мухи омертвели от безвременья и вертятся на липких лентах тёмными бородавками. Камыш быстро облысел, точно расплачивался своей шерстью за мою сохранность в квартире. Кота изгнали, когда я навела уборку. Меня гложет вина. Я тайком проношу Камыша домой. Бабка приобрела робот-пылесос за «копейки» – и Камыш не обронил ни одного волоска, чтоб не выдать себя редкими возвращениями.

Диван, на котором жила бабка, напоминал кладбище на одну персону – пыльное и безмолвное за исключением стонов, как из ржавой трубы на семи ветрах. Стоило мне скрипнуть – руки бабки поднимались, точно заполненные гелием, лицо, выныривало из транса и сжималось в сухофрукт, в глазах прорезался огонёк. Пытаюсь увернуться. Бабуля хватает меня в объятья и воскресает. Её зубы прищёлкивают, как у грызуна, а щёки розовеют. Казалось нафталин вцепился в мою шею – а это руки бабушки с пряной заразой. Тепло разносится, как в бреду, лихорадит. Муравей – уже не муравей, а мухи? Подоконник не столь безобиден – пауки, цеце, страшная падаль лежит сушится на газетках и папиросной бумаге. Мой разум крутит кадры школьных подоконников… толстовка, как горнило поддавало жару. Что за запах? В кого превратилась моя бабушка? Я обмякла в её руках, как вещь, но устояла на ногах. Она отпрыгивает на диван и ворочается, как ураган.

– Поздно. Иди к себе, – потянулся голос из-под полушерстяного ватина. Бабуля укуталась и говорила в телевизор. Она не видит и не спит. Мерцающий экран ей заменил окно. Что это за промежуточное существование? Расплата за то, что я на шее? Мой разум снова приобрёл чёткое очертание. Шея чесалась. Я не помнила, когда закончились обнимашки. Бабка под ватином, словно глина – непонятно, как она может так изгибаться. Что это – удушение? Я потёрла шею. Молчание бежит от царапины к царапине. Кожа на шее вспухла. Это чувствуется наощупь. Совершенно обесточенная, точно побывавшая в милосердных объятиях вампира, я разгадывала, что произошло. Жалобы неуместны! Бабулька стара – и уже живёт на два мира. Целебные передачи ЗОЖ – единственное утешение старушки! Вкрапления от ожогов разбегается. Яд. Я рванула в ванную и открыла кран на всю катушку без оглядки на водяной счётчик. Бабка тряслась над ним! Использованную воду она сливает в тазик, чтоб та отстоялась, словно это было вопросом жизни и смерти. Нет. Это слишком даже для неё. Мне показалось или нет? Полотенце стало ещё короче! Она отрывает с него лоскуты, как ленты, узенькие. Чтобы… О! Невозможно, чтобы она так легко что-нибудь выкинула. Значит, огрызки полотенца ещё в доме… Знать, что она затеяла – себе дороже. Острый клюв из ковра впился мне в ногу. Рыбья кость? Ногти… Я гадала пока не разглядела. Птичьи лапки. Мелкие. Голубиные. Я мысленно грешила на Камыша, пока телевизор трещал про сыроедение. Я посмотрела на бабулю – та плела ловец снов, украшая его нежными голубиными перьями. Паззл сложился: она жрёт птиц… ловит самодельными лассо из огрызков полотенца. Хочет омолодится? На эти мысли голова бабки повернулась – медленно, со скрипом, словно старая ржавая петля.

Я затихла и стала дохлой мухой для бабки – без мыслей, без дыхания. Голова бабки встала «на место» – резко вперёд и не сводила глаз со старой семейной фотографии цвета сепии, где она с Людмилой Анатольевной не примерно моего возраста и множеством потерянных имён в платьях, обжигаемых солнцем, дурачатся на фоне аутентичных избушек – деревенская глубинка. Сотрясаются косы, как седые реки под луной, невесомые, как древние лучи, что расползаются по сепии. Я крадусь на балкон, пока бабка не чувствует реальности – в голове восстала деревня, где до конца не прогорела юность бабули. А Людмила Анатольевна, весёлая, как подсолнух, ещё в проекте не держала никаких внуков, душой оплетала фотокамеру, что сквозь годы утягивает в неведомую глубинку, транквилизирует беспокойный разум бабули, а грохот на балконе мало кому интересен.

***

Школьная учёба отгородила меня от основной части квартиры. Бабка плодила квартирную труху – сушёных пауков, газетки, и согласилась отдать балкон, чтоб спасти своё хобби. Я подпрыгиваю, а Камыш замирает в старом пустующем кашпо, когда бабка ломится в форточку. Кот ходит по балконным рамам от соседей и обратно. В неизвестной локации находится его лоток. но кот непостижимо справляет свои нужды без следов… Я, ещё тише, чем он, живу на утеплённом балкончике, учусь и прячу кота от бдительных глаз бабули. Отселиться на свисающий полуостров казалось естественным решением, хотя бабуля время от времени грозилась снести балкон. Однако, на этот всплеск находился контраргумент: на демонтаж нужны деньги, которые жалко. Она боится, как бы ей не пришлось умереть на балконе – в таком грязном месте при параде, в марлёвках, достойными пышного погребения. Солнечные ослепляли её, когда бабуля развешивала свои сокровища – марлёвки. Она щурилась, примериваясь, куда лучше упасть, чтоб не сломаться на двое. Некоторые марлёвки успели пожелтеть, что подчёркивало стабильность помешательства бабули. Со среды на пятницу выстирывалось ценное имущество. Нередко завешивался марлёвками весь белый свет – марлёвкам мало балкона: они досушивались на раскладной сушилке в лапах затхлости квартиры. Приходилось часами существовать в неподвижном мире, в выстиранной сталактитовой роще марлёвок. Я часто путала шорох марлёвок с бабушкиным шёпотом. Её голос выгорел во мраке. Остались только недовольные скрипы через хобот, который вырисовывался в моей голове. Иное происхождение звуков не объяснить. Глаза бабули, как выцветшие пруды, таили недомолвки, а вместо зрачков трепыхалась моль на каждый мой вопрос.

***

Мне неполные пятнадцать… Скоро возраст сменится только в учётной карточке у инспектора ПДН. Год без происшествий! Моё относительное спокойствие стало небольшим подарком для усталого инспектора Ивана Петровича, чьими заботами я исправно доставлялась к тюлям, плиссированной бабуле. Мои побеги из дома и ночёвки на лавках закончили своё существование. Былых сил нарушать закон нет. Я одомашнилась, хоть меньше выть не стала. Наверняка бабка что-то подливает… Это мучило. Остаётся грустить на утеплённом балконе вместо праздничного торта. Завтра снова школа, где крутится мир по живым законом, ступеньки полируются смехом, переливы голосов вьются неугомонно, можно узнать кого-то знакомого…

Глава 2. Школа.

Партизанск – небольшой городок, где затеряться – великое достижение. Иногда мне кажется, я проплываю, а не проживаю, мимо смотрю, как взрослеет моё окружение, а я таю от неопределённости моей судьбы. Что со мной будет? Я стараюсь влиться в школьную жизнь, напитаться её шумом и движением, попрощаться с застойной тишиной. Хочу смерч. Но меня сносит нечто иное – в квартире. Там засасывающие координаты моих мучений. И когда я выхожу, часть моего разума остаётся дома и, как фантом, выгорает от стонов бабули, раскачиваясь напротив неё. Я даже на улице слышу нечто похожее на скрип старого дивана, которым пропиталось всё моё сознание. Это аэродром, откуда взлетает смерть. На диване вроде умер дедушка. Что ж это такое?! Бабуля лежит на диване, чтит память деда. Не знаю, что у неё в голове, но не в моих силах вернуть её к разуму.