Они лезут

Страхи выворачиваются на меня по ночам – бабка не спит, бродит. Её туманная фигура отражается известковым налётом на пыльном окне, иногда до утра. Я моргаю – она бесшумно растворяется в воздухе. Я внушаю себе, что я одна. Запах валерианы глушит меня. Я вырубаюсь, но издалека слышу скрипы и хрипы. Она подходит ко мне, нависает и дышит, как вентилятор, чьи острые лопасти срезают с моих век ресницы. Чего она хочет? Полагаю, она мне завидует. Мой юный возраст – мешает бабке спать. Я должна забыть свой голос и желания. Видимо, в пятнадцать, люди только что и делают – доживают свой век. А когда я жила? Моя задача – не доставлять хлопот до выпускного класса, иначе я останусь без балкона.

Я влетала во все школьные мероприятия по своей инициативе, силы черпала из страхов. Мокрой тряпкой меня хлестала мысль, что я останусь с бабкой наедине дольше необходимого. Я боялась, что это заразно, что мне непроизвольно захочется унаследовать диван, что я нечаянно прилягу и взлечу. Я мчалась в школу, как на плот, который вынет меня к твёрдому берегу. Скомканный диван совершенно не прельщал. Когда я ложилась на этого верблюда, меня подкидывало. Чувство, что кто-то пинает спину, нечто живое, а не старые пружины. Что-то душное заперто в старом диване. И оно рвётся. Скрипы становились громче, будто за мной ходили. Иногда бабуля замирала, а диван скрипел. Мне надоело разгадывать эти ужасы. Я старалась находиться реже дома. Я терпела. Домучиться бы с такой житухой!

По мере моего усиленного взросления под тяжестью ужасов, мои чувства неумолимо искажались. Я не понимала, что это любовь или одержимость. Я заболела Пашкой. Он стал выпуклым в моём сознании. Кто он? Маячок надежды или беспринципный падальщик? Скрип дивана доносится тише, когда Пашка говорит со мной. Обычно он кричит мне: «Глаза разуй!». Но и этого достаточно, чтоб разогнать скрипы в моём сознании.

Наступали мгновения, когда я бредила Пашей. Я видела его лицо повсюду: в чашке чая, на камнях, мерещился его голос. Пожар охватывал моё сердце. Я оборачивалась. Мираж. Пашка сейчас далеко. Выбросить его из головы казалось преступлением против любви, даже облака напоминали о Пашке. Я ловила его взгляд – он думал о своём. В эти моменты казалось, что я подглядываю за чужими снами. Мои размышления поросли тиной… Подозреваю, это налёт сумасшествия. Обуздать меня могли лишь бабкины скрипы. Я боялась их больше, нежели своего омута. На дне колыхалось свечение, и я стремилась к нему, без воздуха, сквозь толщу преград. Бабуля, сепсис, цеце и болезненный пот под одеялом ночью. Пригласить Пашку к себе – идея вонзилась так остро, что я не чувствовала осколков отвержения с его стороны. Это даже бодрило. Иногда мне казалось, что на узорчатых обоях проступает лицо Пашки. Я радовалась! А бабка пристраивалась рядом и гладила ладошкой выпуклую стенку. Она видела нечто своё…

Иногда я забывала покушать… С болезненной вовлеченностью в любовь я живу и отбрасываю мелочи жизни ради новой встречи с Пашей. Я прознала, что он записался на облагораживание школьной территории, чтоб замазать свои прогулы. Это шанс! Теперь мне оставалось подсуетиться. Я прогуляла геометрию, чтоб обоснованно присоединиться к Пашке. Он неподалёку копал клумбу, а я красила бордюр, удерживая образ Паши намного твёрже, нежели красильную кисть. Несколько раз она шмякнулась.

Сердце моё заходилось в тоске, потому что Пашка меня не замечает. Он редко, будто по миллиметрам поднимает свой взгляд на меня, полный изгоняющих посылов. Пашка гонял на велосипеде ежедневно и даже по ночам – несомненно, в остром приступе клаустрофобии, доигрывая последние деньки детства, будто завтра он не станет взрослым – а превратиться в сияющий эмбрион с единственными перспективами в жизни: пелёнки и школа. А по мне он – вредная креветка, отшучивается. Меня охлаждала от влечения к Паше тоска по отцу и матери – две тоски пилили мою психику. Я разлеталась в слёзы по ночам от истерик. Стёкла на балконе резонировали от моих всхлипов. Я познакомилась с Пашкой лет восемь назад на детской площадке. Я упала и разбила коленку, а он, весь гордый собой, залепил моё ранение обслюнявленным подорожником и подарил обгрызенного пластикового мишку с шариком пенопласта вместо головы. Даже не знаю, что меня поразило больше – «лечение» или «подарок». Мир, казалось, держался на нашей детской связи. Эти впечатления запомнились мне робкой дружбой. Мы потерялись на время. Я кочевала по квартирам, то с отцом, то с матерью, пока они искали любовь. Затем меня зашвырнули к бабке доживать юность, поскольку я взрослая уже и все «понимаю». Я хранила верность своим первым впечатлениям, а сложности адаптации к новому житию с бабулей только укрепляли мою верность. Паша отвык от меня, но так и остался якорем, на который я осела, как моллюск, от безысходности, потому что память моя меня пугала. Я помнила месяцы пустоты. Спроси, что происходило – не помню. Скрипы в квартире стали одушевлёнными. Я не понимаю, кто вдохнул жизнь в зловещие стоны и, что побуждало меня терпеть пинки от дивана. Я сомневаюсь, вижу именно то, что существует. Я понимала, что до конца начисления опекунских мне предстоит жить именно с таким виденьем, а мои детские впечатления были последними, незамутнёнными, которые не исказились от депрессий и сомнений в собственном рассудке.

Краска течёт. Пашка упрямо копает. Он хорошо работает, но плохо любит. Неужели, ему всё равно. Не верю! Пашка живёт через три дома, а делает вид, что в другой Вселенной. Он хорошо рисуется. Я знаю его тайну – он оставляет свет в окне специально для меня. Неумолкаемым факелом горит эта приманка, преследует и таранит в каждой мысли. Жизнь моя не радужна. Но раздвигает тьму тепло из Пашкиного окна, которое снится мне и ведёт меня в школу, чтоб вновь встретиться с Пашей. Слёзы мои плетутся, когда вижу, как он счастлив без наших детских мгновений. Он успел обжиться яркими впечатлениями с новыми подругами, которых всячески принаряжают заботливые мамы. Я же не симпатичнее мешка картошки в своей древней одежде и нестриженным апельсином на голове.

Моя тень в жизни Паши тает. Становится твёрже иная жизнь, что вырастает из юности. Кажется, это взросление. В это тающее время моя душа плотнее усаживается вечерами на балконе и между сталактитами ищет способ стать заметнее в жизни Паши. Тело в это время спит без души. Порой я сомневалась: он ли был объектом моей любви, или же истома о воссоединении нашей дружбы дурманила меня сильнее? Сейчас мысли Пашки не касаются меня, если только он нечаянно не вспомнит, как однажды, с кем-то он был весел…с «кем-то» – это со мной. Тёплые взбросы его смеха окутывают меня во сне вместо одеяла. В груди кашель, а не любовь. Голос Пашки. Крик? Эхо? Не разобрать. К Пашке не прорваться. Он обложен вечеринками и хохочущими девицами в блёстках, как таблетками от головной боли. При виде меня он нем, как вода, а отрешённое лицо для меня всегда заготовлено. Я – мусорное воспоминание. Мои брожения под его окном, словно дар Плюшкина, захламляют эстетический вид на дворик. Морось иногда вытягивает Пашку на улицу. Под тусклым фонарём, среди сырости и грязи, мы существуем в обете раздражения. «Мы играли здесь лет в восемь.» – Напомнила я. Пашка хмыкнул и дёрнул головой. Даже дождь не может смыть стену отчуждения между нами. Убедившись, что я не утопла, он уходит также молча. Знаю, дома он дёргается в кровати от досады – зря, я не стою его промокших ног.

В жизни есть способы жить проще – найти другой дом, другой двор и новых друзей, без которых можно жить, если потеряешь. Каждый день я думаю, это неплохо, но даже столь поверхностный вариант мне недоступен. Я даже не в толпе аутсайдеров. Я – затерянная в школьных пересудах неприкаянная страшилка. Мои мечты о Паше – беспризорная чайка, блуждающая без курса. Однажды он вспомнит обо мне старыми тропами – через песочницы. Факельное окно, из которого его глаза не раз узнавали меня, но он молчал, уходил обниматься с телефоном, из которого лились «спокойной ночи» от изящных подруг. А утром любовный засор из СМС Пашка удалял не глядя.

Я знала, что не одинока в своих чувствах. Пашей интересовались многие. Он любил всех одинаково или не любил вовсе. Конкуренция за сердце Пашки (или что у него стучало?) росла с каждым днём. Он разбрасывался улыбками и шутками. Я упорно пыталась разглядеть в этом безобидном флирте хоть каплю настоящего чувства. Глупо? Но это поддерживало во мне жизнь.

Я не могу выразить Паше, насколько скучаю и практически не живу без него. Ему надоело, что я липну, точно сыпь, пытаюсь завладеть им и замкнуть свою реальность на него. Я иногда выскакиваю навстречу – он пятится, отводит взгляд. Я сама себя боюсь. «Пашка» – единственное нормальное слово в моей голове. Но что я сделала? Он ещё не видел мой алтарь любви из коллажа фотографий, где все лица вырезаны, кроме его. Себя я заклеила большими цветками, вырезанными из тетрапаков. Я грущу на балконе, но мне не скучно. На запотевших окнах рисую сердечки. Надеюсь, эта арт-терапия меня спасёт от жизненного застоя. Чувства болтаются в пятках. Крючит тошнота. В сером мареве на заднем фоне вокруг продавленного дивана танцует бабуля, топчет мою грусть. Она взбалтывает пыль и носится в приступе моды, кокетничает – примеряет одну за другой старые, выцветшие марлевые сорочки, пожелтевшие в затяжках, расправляет сморщенные оборочки и повизгивает от уколов непостижимой красоты. Это делает её существование ещё более эфемерным. Она выбелилась, точно отрицает в себе живое. Пакет с мукой пострадал, вместо кексов – бабкино белое лицо. Пудры давно нет, как и помады. Только битая косметичка, на которую бабуля возлагает надежды: моя мать вернётся за этой вещью. Это ведь был подарок. Больше всего пугает неизвестность, когда пропадёт бешенство бабки. Тихая жизнь в махровом халате, здоровье, как у космонавта, кажутся враждебными. Безумие – стабильная реальность, которой я не налюбуюсь. Вот опять странный топот в квартире. Подобие счастья раздвигает мой взор. Бабуля кружится среди пыли. Она обстриглась на глазок, чтоб было бесплатно. На голове у неё мох. Думаю, нужно поддержать танцевальные начинания бабули, не всё же ей лежать на диване. Вдруг, она подобреет? Хоть на пять минуток.

– Бабушка, тебе нравится? – я протиснулась в квартиру с балкона.

– А ты примерь, и посмотри! Это ж шик! – она ползала по дивану, как большой белый стог.

Бабуля представляла себя байлаорой – не меньше. Её руки выписывали замысловатые пассы. Она вылежала на диване столько энергии, что не знала куда себя деть, и больше кряхтела, чем танцевала. В ней горело желание тряхнуть костями, а не красиво двигаться. Её упорство завораживало. Пальцы чуть ли не сгибались в обратную сторону, а ноги путались, как голодные мыши. Я невольно двигалась в такт. Хотелось помахать руками, чтоб развеять едкий быт и немного сблизится.

– Лови её, лови! – бабуля всплеснула руками и загоготала. Сорочка маленького размера выпорхнула, как лист фанеры, запущенный с вертушки. Я побежала. Взбесившейся тряпкой управлял костлявый палец бабки с надломленным ногтём. Я была уверена за мной охотилась сорочка. Глаза бабки горели нездоровым блеском. Её подпитывал мой страх. Звук хлопающих крыльев не отставал. Сорочка взлетала и билась о мою спину – и так несколько раз. Смех раскатистый, как молот, меня чуть не загонял до смерти. Я пришла в себя уже на балконе. Бабка трясла косметичку в поиске прошлой жизни…

Веки Бога, кому я молилась (через боль, с отчаянием в бреду), наконец-то вскинулись в мою сторону. Пашка попался в мои сети. Марафон улитки закончился! Я долго и упорно шла: мыла полы, таскала мусор, чтоб быть допущенной к священным спискам школьных прогульщиков, штрафников и … проблемных детишек вроде меня. Мне позволили разбить на пары список. Пашка удивился, когда ему досталась я, но со списком не поспоришь. Красить бордюры – дело нехитрое, но именно с Пашкой пришлось помучиться. Теперь мне не придётся больше ничего придумывать! Естественные просьбы – подержи, размешай, подстрахуй – сплетут из нас прочный дружеский узел. Шорох старых газет гасил мою боль. Я гадала – тыкала пальцем в газеты и зачитывала случайную фразу: «Вместе навсегда!», «Путешествие вдвоём». Сердце выписывало картины будущего с Пашкой. И все мои гадания сбылись! Пашка рядом! Он наблюдает, как я тружусь, но даже не догадывается, как мне пришлось попотеть, чтоб мы оказались вместе хоть ненадолго.... Этот день пропитанный ожиданиями я запоминала в мельчайших штрихах, шорохах, так всё и было, как представлялось, картинки летели как из автоматной очереди. Это устроило в моей душе такую свалку, что квартирка бабули казалась праздной залой с упорядоченной грязью, пустыми флакончиками и дорожками из мух. Пашка не подведёт. Я выучила все его привычки – он логичен до крапинки. Я предвкушаю каждый его шаг. Разводит краску и посматривает. Я держусь, чтоб не броситься помогать ему. Как антенна, я навожусь на его движения, размеренные, ленивые, но мысли кусают: «Почему ничего не происходит?». Люди не живут в вакууме, а общаются. Он держит дистанцию, как при холере, зная, что я как стружка липну на его голос. Пашка, как партия краски, утёк. Он произнёс: «Скоро буду».