ОНО

(весна растаяла лето промелькнуло уборка закончилась)

…было почему-то грустно, так же грустно, как провожать взглядом эскадроны птиц, улетавших к югу, подальше от зимы, да и вообще настроение поздней осенью становилось беспричинно подавленным. «Мы готовы впасть в зимнюю спячку…»

Нельзя, конечно, сказать, что вся жизнь состояла из занятий в школе и поденщины; Уилл Хэнлон не раз говорил жене, что сыну необходимо овладеть рыбной ловлей, даже если это не соответствовало действительности. Приходя из школы, Майк первым делом клал учебники на телевизор в гостиной, перекусывал (обычно сэндвичами с луком и арахисовым маслом; при взгляде на них мать беспомощно всплескивала руками) и одновременно изучал записку, оставленную отцом: где его, Уилла, искать в случае чего и чем ему, Майку, заниматься, что прополоть или снять, что убрать в корзины, что переставить и надо ли подметать в сарае… Но, по крайней мере, один день занятий в школе — а порой и два — были свободны от отцовских наставлений. В эти дни Майку предоставлялась счастливая возможность «ловить рыбу» — то бишь полная свобода действий. О, это были великие дни… когда можно пойти куда угодно… и на сколько угодно.

Как-то раз отец оставил записку другого рода: «Прогуляйся к Олд-Кейп и приглядись к троллейбусам». После занятий Майк пошел в указанном направлении, без труда найдя троллейбусную линию и осмотрев троллейбус со всех сторон. Его поразило, как это чудо может ехать посреди улицы… Вечером у них с отцом получилась обстоятельная беседа; Уилл показал ему фотографии города с первыми троллейбусами — забавная дуга, протянутая с крыши, с сигарой на конце, касавшейся проводов… В другой раз отец послал Майка в парк Памяти, где стояла водонапорная башня, осмотреть купальню для птиц; однажды они вместе зашли в суд: полюбоваться внушавшим уважение механизмом, найденным шефом полиции Бортоном на чердаке. Бортон назвал его «стул бродяги». Механизм был чугунным, с приспособлением для пристегивания рук и ног по типу кандалов. Круглые выпуклые кнопки торчали из спинки и сиденья. «Стул» напомнил Майку фотографию электрического стула в Синг-Синге [32] из какой-то книжки. Бортон милостиво разрешил Майку посидеть в нем и даже примерить наручники.

32

Известная тюрьма в Нью-Йорке.

После сомнительного удовольствия побыть в «браслетах» Майк вопросительно посмотрел на отца с Бортоном, мол, неужели бомжи (бортоновское определение), проходившие через город в 20-х и 30-х годах, заслуживали столь сурового наказания. Кнопки доставляли немалое неудобство, да и оковы на запястьях и лодыжках мешали занять удобную позу, но…

— Ну, ты еще ребенок, — расхохотался Бортон. — Сколько ты весишь? 70, 80 фунтов? А бродяги, которых шериф Сулли сажал в этот стул, весили вдвое против твоего. И им было неудобно уже в первый час, а через два-три им становилось фигово, а через пять — по-настоящему плохо. После 7-8 часов сидения их начинало трясти, а после 16-17 они ревели белугой, почти все. И когда истекали отпущенные сутки, они молились Богу, чтобы на их пути по Новой Англии не попадались городки, подобные Дерри. Так, по крайней мере, я слышал. 24 часа на «стуле бродяги» — чертовски убедительная штука…

Майку вдруг показалось, что количество кнопок резко выросло; они впились в ягодицы, позвоночник, даже в загривок. — Пожалуйста, разрешите мне вылезть, — вежливо попросил он, и Бортон вновь захохотал. Хохот полицейского вызвал у Майка панический страх; ему показалось, что сейчас Бортон поднесет к его глазам ключ от кандалов и скажет: «Конечно, ты выйдешь… по истечении суток».

— Зачем ты взял меня туда, папа? — спросил он Уилла, когда они вернулись домой.

— Вырастешь — узнаешь, — хмуро бросил Уилл.

— Тебе не нравится Бортон?

— Нет, — резко оборвал отец, и мальчик прекратил расспросы…

В большинстве же мест, куда посылал его записками отец или они ходили вместе, Майку нравилось, и к десяти годам Уиллу удалось привить мальчику интерес к истории города. Стоял ли он у покрытой гравием птичьей купальни в парке Памяти, или наблюдал, как скользил по проводу пантограф троллейбуса на Монт-стрит в Олд-Кейпе, — у него возникало ощущение времени — такого реального и весомого, но невидимого (как невидим вес солнечного света; многие смеялись, когда миссис Грингус рассказывала об этом, но Майк потрясенно молчал, и лишь одна-единственная мысль птицей билась в голове: «Свет весит? Боже, ужас какой-то»), — времени, которое в конечном итоге переживет и его самого…

Первое отцовское указание весной 1958 было нацарапано на обороте конверта, придавленного солонкой. Воздух был по-весеннему чистым и бодрящим, и мама раскрыла окна. «Делать нечего, — гласила записка. — Будет желание — прошвырнись на велике к Пасчер-род. Увидишь развалившуюся кирпичную кладку и руины заводов слева. Осмотрись и возьми что-нибудь на память. Только не суйся в подвалы! И к темноте возвращайся — сам знаешь почему».

Майк знал почему.

Он предупредил мать, куда собирается; она нахмурилась.

— Почему бы тебе не взять с собой Рэнди Робинсона?

— Хорошо, я зайду и предложу ему.

Он так и сделал, но Рэнди с отцом уехали в Бангор купить картошки на семена. И пришлось мальчику ехать на Пасчер-род в одиночестве. Неплохая поездка — почти четыре мили. В три часа дня Майк прислонил велосипед к старой деревянной ограде на левой стороне улицы и через дыру пролез на пустырь. На исследование он выделил час и столько же на обратную дорогу. Мать обычно не слишком расстраивалась, когда он опаздывал к 6 часам — обеденному времени, но один случай подсказал ему, что в этом году опаздывать не стоит — себе дороже. Мать была близка к истерике, а он так и стоял с раскрытым ртом у входа на кухню, а лукошко с радужной форелью било его по ногам, пока мать охаживала его полотенцем, причитая.

— Не смей больше так пугать меня! Никогда, слышишь? Никогда-никогда-никогда!

Каждое «никогда» сопровождалось шлепком полотенца. Майк ожидал, что отец вступится и остановит ее, но отец смолчал… возможно, решив, что если вступится, то и ему достанется на орехи. Ну что же, Майк принял это к сведению, особенно полотенце… Домой до темноты? Да, мам, конечно…

Мальчик прямиком направился к гигантским развалинам в центре пустыря. Это было все, что осталось от заводов Китченера; Майк не раз проезжал мимо, но у него и мысли не возникало заглядывать в руины, да и знакомые ребята обходили это место стороной. Нагибаясь и осматривая куски кирпичной кладки, беспорядочно нагроможденные друг на друга, он понял почему. Пустырь освещался ослепительно яркими лучами весеннего солнца (изредка набегавшие облака отбрасывали гигантские тени, лениво проплывавшие мимо), но в глаза бросалось одно обстоятельство, довлевшее над всем остальным: звенящая тишина, нарушаемая лишь порывами ветра. Посреди этого Майк ощущал себя археологом, обнаружившим следы цивилизации некоего воображаемого разрушенного города.

Впереди, чуть правее, взору Майка предстал массивный кусок кирпичной трубы, вырастающий из высокой травы. Осколок главной заводской трубы. Мальчик просунул в цилиндр голову — будто холодный червяк шлепнулся ему за воротник и пополз по спине. Внутри было свежо, но зато просторно; здесь можно было и остаться на некоторое время, правда, были и некоторые опасения: Бог знает, какие еще странные обитатели могут оказаться в дымно-черных внутренностях трубы, какие мерзкие насекомые (или даже звери) выбрали ее своим убежищем… Поднимался ветер. Достигая трубы, он очень похоже имитировал завывание горшков на Керли, Моу и Ларри (точнее, вибрацию дратвы). Майк нервно отпрянул, внезапно вспомнив фильм, который вместе с отцом смотрел накануне. Он назывался «Родан» и казался очень забавным, особенно когда отец выкрикивал, давясь смехом: «Ну-ка сними эту птичку, Майки!» при каждом появлении Родана, и Майк наставлял на нее палец — до тех пор, пока мать не посоветовала им обоим заткнуться, потому что из-за их шума у нее началась мигрень…

Здесь, в трубе это уже не казалось ему забавным. По фильму Родан был вызволен из недр земли, найденный японскими шахтерами в глубоком штреке. Всматриваясь в черные внутренности трубы, легко было представить себе птицу, сжавшуюся в комок в дальнем ее конце, птицу со сложенными перепончатыми крыльями летучей мыши и золотистыми выпуклыми глазами, уставившимися на круглое лицо мальчика, всматривающегося во мрак…

Вздрогнув, Майк отступил и пошел по трубе назад; труба наполовину сидела в земле, лишь ближе к концу этот уровень слегка поднимался. Внешняя ее поверхность была хорошо прогрета солнцем. Выбравшись из трубы, Майк залез на нее и пошел вперед, выставив для равновесия руки в стороны (хотя ее поперечное сечение было достаточно велико, чтобы вдруг свалиться; просто он представил себя в роли канатоходца); ветер играл волосами мальчика.

Дойдя до конца, он спрыгнул и огляделся: куски кирпичей, отливок, деревяшки, обломки проржавевшей техники… «Возьми что-нибудь на память» — вспомнились слова отца. Это «что-нибудь» должно выглядеть солиднее.

Майк вплотную подошел к зияющему заводскому подвалу, вглядываясь в темноту и стараясь обходить битые стекла: вокруг их было великое множество.

Он не забыл о предостережении, как не забывал и о катастрофе, унесшей много жизней почти пятьдесят лет назад. Ему пришло в голову, что уж если где в Дерри и есть проклятое место, то как раз здесь. Но вопреки совету отца, а может быть, из духа противоречия Майк решил найти «что-нибудь на память» именно здесь.