Опасные тропы

Глава десятая

Поздняя осень давала себя знать: пронизывающая сырость поднималась от мокрой земли; влажный воздух тяжелыми каплями оседал на лицах; сизый, как дым, туман струился меж кустарников, не спеша поднимался к низкому мутному небу. От Буга набегали порывы холодного ветра.

Подполковник Шелест озабоченно взглянул на свою спутницу… Часа два назад они уже проходили как раз этими местами, тогда он смалодушествовал и увел ее прочь. Показывал обожженные артиллерийским огнем стены крепости, рассказывал, кто и где отбивался от окруживших цитадель гитлеровских войск, сводил ее в музей обороны крепости, показал реликвии… Знал, что ведет себя глупо, и все же не мог иначе — дочь Егора Брянцева приехала неожиданно сегодня утром и сразу же потащила его сюда. Вот она идет рядом с ним, стройная русоволосая девушка с невероятно голубыми глазами на бледном лице и строго сжатыми губами. Шелест даже не мог себе представить, что у Егора такая взрослая и к тому же такая красивая дочь… Он привык думать о погибших товарищах как о живых, привык, несмотря на прошедшие годы, чувствовать их рядом с собой, и только сегодня неожиданно понял, что, в сущности, этого мало, очень мало. Вечные дела по службе, долгие годы на Курилах — все некогда, а где-то шла жизнь вот этой девушки, дочки Егора Брянцева, и ему все недосуг было поинтересоваться, как она шла, эта жизнь, счастливо ли складывалась. Знал: был у Егора еще и сын, но где он, и кем стал, — о том ему неизвестно. Слышал — живут у близких родственников, и успокоился. А теперь вот стыдно перед этой уже взрослой девушкой. А главное, не хватило у него сегодня душевных сил привести ее туда, где погиб отец, и сказать: «Вот здесь». Он понимал, что произнести эти слова придется, и все мучился, как бы причинить ими поменьше боли ей, Егоровой дочке. Сквозь сырой туман и наползающую синь с реки он еще долго водил бы ее вокруг да около, но она круто повернулась и направилась туда, где виднелись обвалившиеся, заросшие высокой травой окопы. И он понял — иного выхода нет. Ссутулившись, повел к одному из них, обмелевшему и заброшенному, как и все другие. Девушка шла следом, все медленнее. Шелест молча обернулся: расширенными глазами она смотрела туда, вперед, и скорбно поднятые густые черные брови еще сильнее оттеняли мертвенную бледность ее лица. Он нахмурился и, шагнув на бруствер окопа, хрипло сказал:

— Здесь…

— Отец…

Она опустилась на колени и погладила тяжелую от влаги, холодную землю. Слезы беззвучно падали на дно окопа, туда, где, не думая ни о жизни своей, ни о смерти, лежал когда-то ее отец, командир-пограничник Егор Брянцев и отстреливался от немцев, где он сложил голову, защищая Родину, близких и ее — свою дочь.

— Аня… — Шелест хотел сказать что-то в утешение, но понял, что слова сейчас не нужны; тяжело ступая, ушел в сторону: пусть поплачет, легче станет. На сердце у него было скверно.

Прошло много времени, а она все не поднималась с колен. Шелест тихо приблизился, тронул девушку за плечо.

— Вы ведь тоже были здесь? — произнесла она каким-то чужим, посуровевшим голосом, и Шелест понял: она хочет услышать от него о том, как это произошло. Осторожно поднял ее, заговорил:

— Оттуда, из-за реки, беспрерывно била по заставе фашистская артиллерия. На пограничников обрушили фугасные бомбы с самолетов, нас обстреливали из всех видов оружия — гитлеровцы стремились подойти к крепости с этой стороны, а мы мешали. Когда в помещении заставы находиться было уже невозможно, бойцы отошли сюда, взорвали за собой мост и встали здесь насмерть… Смерть тогда тут кругом была, — Шелест широко, с отчаянием взмахнул рукой. — Гибли пограничники, но не сдавались. Меня ранило, опомнился уже в цитадели, товарищи туда «эвакуировали», а через несколько часов с оружием в руках с боем пробивалась наша группа на восток, к своим… — Шелест закашлялся, выговорил хрипло: — А отец твой… из этого самого окопа отбивался до последнего патрона… Тяжело раненного, схватили его гитлеровцы и расстреляли вот тут, где мы сейчас стоим.

Она с тоской посмотрела вокруг. Справа возвышались остатки земляных укреплений старой крепости, внешние обводы, слева местность понижалась к реке, скрытой отсюда поросшими травой невысокими холмами; позади, вдалеке, еле различался город с серой лентой грунтовой дороги, с тремя ветлами на повороте. А еще ближе, у края тропинки, — столбик с прикрепленной к нему дощечкой, на которой большими буквами выведено: «Пограничная зона. Вход без специального разрешения воспрещен».

Будто про себя, Аня шепнула:

— Тяжело раненного — добили… Звери!

Шелест сурово произнес:

— Ты должна гордиться своим отцом — он погиб, но не отступил.

— Горжусь… Но мне так тяжело, так тяжело, Михаил Емельянович! — слезы залили ее лицо, погасили блеск глаз.

Подполковник сказал:

— Памятник отцу твоему и его товарищам готовим, обелиск. Вот тут, на месте их смерти, и поставим.

— Спасибо вам, Михаил Емельянович.

— Мне-то за что ж спасибо? Народ так решил. Вот и Ваня Соколов, старый друг твоего отца… Слышала о таком?

— Соколов Иван Иванович, историк, как же, знаю, у меня и фотография есть, в альбоме, вместе с папой снят.

— Историк! Был историк, да давно весь вышел, — усмехнулся Шелест. — Соколов нынче полковник, отделом в Комитете государственной безопасности командует. Так вот, говорю, и он — как только приехал, прямо сюда.

— Разве Иван Иванович в Красногорске?

— Несколько дней уже, в командировку приехал. Я тебя с ним сегодня же познакомлю. Может, вместе с ним и поедешь обратно…

Аня промолчала, с напряжением всматривалась в приметы местности, точно на всю жизнь хотела запечатлеть их в своей памяти. Сквозь слезы, с тоской и будто удивляясь, сказала:

— Смотрю вокруг: луга, перелески, рядом — чистая широкая река…

Шелест сурово перебил:

— А река-то эта не так давно была красной от крови наших, советских людей.

— Это ужасно, — содрогнувшись, будто от озноба, продолжала Аня. — Сейчас здесь так спокойно… Почти невозможно представить себе, что произошло тут в те страшные дни… когда мой отец был еще жив, когда он лежал вот в этом окопе и понимал: спасения ждать неоткуда, жить осталось совсем немного. Ведь он понимал это?

— Понимал, — глуховато подтвердил Шелест. — Егор понимал другое: стоять надо насмерть и как можно больше убить фашистов. Все мы тогда думали только так.

Аня с необычной для нее жалостливостью выговорила:

— Наверное, вспоминал и о нас с мамой, он любил нас…

— А с мамой что? — уже догадываясь, спросил подполковник.

— Ее убили на моих глазах.

— Немцы?

— Нет. Бандит Крысюк.

— Как это случилось? — Шелест запоздало пожалел, что завел разговор о ее матери.

— В июне сорок первого отец отправил нас к знакомым на Западную Украину…

— Помню. И Ефрем Ельшин своих куда-то отправил, жену с сыном.

— Ельшины уехали на Волгу, а потом в Сибирь, — устало пояснила Аня, — а мы — на Западную Украину, поселились в двух шагах от границы. А через две недели — война, гитлеровцы оккупировали наш район, и началось такое… Многие ушли от грабежей и насилий в лес, в партизанский отряд Ржавского. Потом случилась беда — предал Ржавского его брат — Крысюк.

— Брат? — переспросил Шелест.

— Да, сводный брат. Молодой парень. Сначала-то он тоже был с партизанами, только недолго. Ночью как-то пришел в село, к своей дивчине, — немцы и схватили его. Крысюк не выдержал, все, что знал, — рассказал, стал изменником Родины. Он же и помог немцам расправиться с Ржавским — подстроил ему ловушку. Ну а после того окончательно продался немцам, сделали они его начальником полиции нашего района. В виде особого доверия гестаповцев допросы Ржавского вел лично Крысюк, он же сам и повесил его.

— Какая сволочь! — с ненавистью бросил подполковник.

— Кто-то донес Крысюку, что в селе скрывается жена командира Красной армии, и ночью он со своей бандой налетел… Меня люди успели спрятать, а маму он захватил… Так и осталось навсегда перед моими глазами то, что я видела в ту страшную ночь: у порога, в луже крови, — моя мать, а над ней с револьвером в руке Крысюк — зверского вида, пьяный.

— Гадина! — сказал сквозь зубы подполковник. — Рассчитались с ним партизаны?…

— Не успели. В сорок втором сбежал куда-то и как в воду канул.