Опавшие листья

— Ну, а Ипполит?

— Боюсь, Федя, и думать о нем.

Замолчала Варвара Сергеевна. Словно серые тени метнулись по углам гостиной. Тетя Катя, хромая, пошла к себе. Липочка принесла в гостиную бутылку с остатками вина, налила бокалы матери, Феде и себе и сказала: "Сегодня можно!".

— Знаешь, мама, — сказал Федя, — у меня остается от прогонных сто рублей, и вот что я придумал. Возьмем на месяц дачу… Осенью дачи дешевы… Поедем втроем: ты, Липочка и я и отдохнем. А то вы обе такие бледные.

— Нет уж, что уж, где уж, нам уж, — заговорила, махая худенькой ручкой, Липочка. — Ты, Федя не знаешь… Папу бросить нельзя. Он вечером — клуб, клуб… А днем, как ребенок, ходить за ним надо.

— И, Федя, — сказала Варвара Сергеевна, — что задумал. Осень на дворе. Это сегодня такая погода, а польют дожди, станут холода и какая уж дача! С одной перевозкой сколько хлопот! Стара я стала. Мне укладываться невмоготу… Проживем и так. Только посиди со мною… Хоть часочек в день мне отдай. Я и тем буду рада.

— Ну, мама… Тогда будем ездить по утрам на острова. Ты же любишь острова, они тебе твое детство напоминают. Будем сидеть у моря и смотреть на него, и греться на солнце.

— Вот это ты молодец, Федя, что так придумал, — сказала Липочка и подсела к брату на ручку кресла.

Далеко за полночь Федя сидел в комнате Ипполита на постели, а по комнате быстро ходила Липочка и торопливым шепотом говорила:

— Мама у себя Богу молится… Федя… я боюсь, страшно боюсь за Ипполита. Сторе, я слышала… вешать будут… А его… самое меньшее, — в Сибирь на поселение. Его то спасло, что у него ничего не нашли. Юлия молодец, сказала, что у нее было с ним только любовное свидание… Ничего политического… Кто-то донес, что у Ипполита, если он участник, должны быть какие-то вещи. И вот — искали… везде искали… и не нашли. И потому сомнение. Ипполит ли сообщник или был кто-то третий, а Ипполит попался случайно и оговорен мужиком из Выползова из ревности… Ты знаешь, уже выяснено, что мужики надругались над Лизой и повесили ее. Господи, какой ужас на Земле творится. Какие, Федя, люди звери…

— А что Бродович?

— Я уверена, Федя, их дело. Да… они умеют. Где деньгами, где красотою Сони, они все улаживают.

Липочка остановилась против Феди.

— Ты устал, Федя, смертельно устал, а я тебе мешаю своею болтовней. Ты бы лучше спать лег.

— Нет, говори, говори… Завтра я могу встать когда хочу. Я не юнкер…

— Да… ваше благородие, — улыбаясь, сказала Липочка. — "Ваше благородье — свиньи в огороде"…

И снова металась Липочка по комнате и гонялась за нею ее длинная черная тень.

— Федя… А мама! Мама!.. Сегодня чуть не упала в обморок… Это не первый раз… У папы стал совсем скверный характер. Из клуба приходит пьяный. Страшно ему на глаза попасться. Ругается… Миша прислал открытку из Крыма. Бродит с кем-то, и Бог его знает с кем!.. Ты уедешь — ведь мама истоскуется по тебе. Господи! И зачем ты этакую даль вышел!

Как сера и буднично уныла была их жизнь!

— Ну, ложись, Федя. Надоела… Вот, мы смеялись над тобой… А ты самым хорошим вышел… Потому что… Бог тебя принял… Он защита тебе… А мы все… как-то свихнулись.

И Липочка, махнув рукою, тихо вышла и на цыпочках пошла в комнату матери.

Там горела лампадка, и Варвара Сергеевна лежала на постели с открытыми глазами.

— Ты, Липа? — сказала она.

— Что не спишь, мамочка?

— Так, Липочка. Какой у нас хороший Федя. Ты заметила, какие у него усики. А голос ломаться стал… Федя — офицер… Даже смешно. Я счастлива, за него, Липочка… Он не только офицер, но он уже и герой… Я тебе расскажу когда-нибудь, что он сделал… Ты можешь гордиться им.

— Спи, мама. Тебе надо отдохнуть.

— Знаю, Липочка. Да вот не засну никак. Уже очень мне хорошо. Смилостивился Господь надо мною.

Федя, как только прикоснулся головою к подушке, точно провалился в бездну. Мелькнуло поле, покрытое сжатою рожью, и батальонный в фуражке «корабликом» командует: — Батальон! Под знамя!.. И все исчезло.

Когда проснулся, двор был залит лучами солнца, солнце рисовало желтые квадраты на шторе, на дворе кричал разносчик.

Посмотрел на часы. Было без четверти двенадцать…

XXXIX

Эти тридцать шесть дней, что провел Федя дома, казались Варваре Сергеевне самыми счастливыми днями ее жизни.

Утром, в девятом часу, Федя выходил в столовую в белом кителе блестящей чертовой кожи.

Варвара Сергеевна его ожидала, и они пили чай вдвоем. В доме все еще спали. Они смотрели в окно: какова-то погода, и совещались, как заговорщики, куда ехать. И если светило солнце и день казался теплым и надежным, они отправлялись на острова, в Петергоф, в Стрельну, в Царское или Павловск. Если было пасмурно или моросил дождь, они ехали в Эрмитаж, в Академию художеств, в Казанский или в Исаакиевский собор. Когда выходили к столу тетя Катя и Липочка — у них уже все было решено. Липочка была в заговоре с Федей и взяла на себя все домашние заботы.

Варваре Сергеевне было забавно, что у Феди были свои деньги, что ей не нужно думать, сколько запросит извозчик и как она ему заплатит.

Они приезжали на Елагин остров. Шли вдоль Невки под сенью желтеющих лип, под дубами, украшенными желудями, смотрели на играющую солнечными блестками реку, на застывший у яхт-клуба ярко-белый на темной листве парус, на порыжевшие камыши. Они слушали, как шумела листва и плескалась вода, растекаясь по песку. Они садились на скамейке на берегу залива. Никого — в эти ранние часы. Проедет всадник с амазонкой, пройдет сторож в коричневой шинели… И опять одни… Смотрят на залитый золотом залив. На горизонте показался черный дым. Он протянулся по небу, обрисовался темный силуэт парохода, и скрылся за зеленою косою Крестовского острова. Ялик, сверкая веслами, точно птица машет крыльями, перекосил от Лихты и идет, борясь против течения. У тони, уродливой каракатицей, влезшей в море, подняла паруса двухмачтовая лайба и, один серый, другой розовый, безжизненно повисли они в солнечном пригреве. Донеслись голоса рыбаков, у Чернореченской брандвахты звонко пробили склянки… и снова тишина… Набегают волны, шуршат камышами и плямкают о пристань, будто смеются ясному августовскому дню.

Варвара Сергеевна рассказывала сыну про старый Петербург, про дворцы, про соборы, про наводнения. Она так рассказывала, как застраивался Петербург, как жил Петр, как курил он крепкий кнастер, сидя в Подзорном дворце в устье Фонтанки, принимал голландских шкиперов, как будто сама была свидетельницей всего этого.

— Мама, откуда ты все это знаешь?

— Читала.

В эти часы узнал Федя, что его мама перечитала Щебальского и Брикнера, что она в подлиннике знала Расина и Корнеля и многое помнила наизусть.

Федя совсем не знал французской литературы. Федя слышал что-то о Викторе Гюго. Мама читала его всего.

— Как же это, мама? Ты училась дома и в пансионе?

— Да… дома и в пансионе.

— Откуда же ты все это знаешь?

— Наш век, Федя, был веком красоты. Барышню дворянку готовили для того, чтобы она понимала настоящую красоту. Мы читали и заучивали французских классиков, мы учились музыке, танцам и рисованию…

— Ну, а потом, мама?.. Я никогда не видал тебя танцующей?