Оперетта

Творческие тенденции Н. Ф. Монахова, однако, чрезвычайно симптоматичны. Поиски «правды, красоты и веселья» свидетельствовали о его тяге к реалистическому искусству в оперетте, однако эти настроения были в ту пору чужды не только деятелям этого жанра, но даже и передовой критике, которая, в частности, в лице Эм. Бескина, считала необходимым обрушиться на Н. Ф. Монахова за тяготение, якобы, к антихудожественному натурализму.^[265] Н. Ф. Монахов оказался явно одиноким, ибо, как мы уже видели, марджановское новаторство пыталось увести оперетту на путь безыдейного эстетского формализма.

Беспочвенность короткой «реформаторской» весны обнаруживается еще яснее при знакомстве с творческими позициями Н. Н. Евреинова. Привлеченный в том же 1913 году к работе в петербургском Палас-театре, он принес туда весь свой общеизвестный теоретический багаж формалиста.

Приступая к осуществлению незавершенной им постановки комической оперы Эрве «Хильперик», Евреинов выступил перед труппой с развернутым докладом, характеризующим его отношение к жанру. Небезынтересно, что в этом выступлении он подверг сокрушительной критике реалистические тенденции Н. Ф. Монахова, заявляя:

«Весь театр — это обман, сплошной обман, сознательный, нарочный, — выдумка поэта, музыканта, художника, лицедея, — создание искусства, а не жизни!

«И вот что замечательно! Иногда, чем больше это ненатурально, тем это трогательнее в самом лучшем значении этого слова! Взять, например, мелодраму... Когда особенно волнуется ее зритель? — Тогда, когда вступает музыка. Уж, кажется, что может быть нелепее с натуралистической точки зрения, чем музыка в оркестре под видное махание дирижерской палочки, в то время как на сцене — "эпизод из жизни". А вот, подите ж, это-то и действует.

«Для театральной иллюзии нужна убедительность, а вовсе не "взаправду", нужна картина предмета, а не самый предмет, нужно представление действия, а не самое действие.

«И, может быть, вся задача сцены как раз сводится к тому, чтобы дать как можно более далекое от прискучившей и тягостной жизненной правды, но зато дать это нечто так, чтобы оно показалось тоже правдой, новой правдой, всепобеждающей правдой, совсем другой, совсем другой».^[266]

Н. Н. Евреинов стоит на позициях формулы: «бессмысленно, но хорошо!», по его определению оперетта не что иное, как «игристое вино», каким оно было некогда, во времена расцвета жанра. И, произвольно толкуя историю оперетты, Н. Н. Евреинов в экспозиции спектакля «Хильперик» предложил вернуться к «травестированному» воскрешению истории об аквитанском короле Хильперике, не учитывая, что прямое повторение творческой практики театра Эрве в иную эпоху и на иной почве делает эту попытку формально-традиционалистской и никоим образом не оплодотворяющей опереточного театра. В этом неосуществленном спектакле Н. Н. Евреинов, как можно судить по его постановочному плану и по эскизам художника Н. К. Калмакова, стремился вернуться к практике «Старинного театра», незадолго до этого окончившего свои дни.^[267]

Опыт традиционалистского подхода к оперетте окончился ничем, и когда, в последующие времена, Н. Н. Евреинов привлекается снова к работе в оперетте, то его постановки никаких принципиально новых черт в жанр не вносят.

Знакомством с этими немногими опытами опереточного реформаторства мы и ограничимся. Они ни в какой степени не затронули самого театра и скорее ограничились тем, что вызвали кратковременную шумиху в печати, содействовавшей скорейшему погребению вопроса об опереточной «реформе».

Условия для нее в рассматриваемый период, при всей осознанной остроте проблемы, явно неблагоприятны. «Венщина», целиком завладевшая опереттой, слишком радикально сформировала ее стиль и вкусы специфической аудитории. По существу говоря, речь должна была идти не о реформаторских паллиативах, а о коренной ломке всей идейной системы русской оперетты. В условиях рассматриваемого времени это было совершенно невозможно.

Но это не мешает отдельным опереточным театрам спекулировать на «реформаторстве» и, в то время как ломаются копья по поводу марджановских экспериментов, анонсировать постановку «Прекрасной Елены», как сказано на афише, «по Рейнгардту». Речь идет об антрепризе В. И. Пионтковской в петербургском Луна-Парке, которая осуществила постановку этой оперетты, повинуясь голосу моды, тоже с известной претензией на новизну. Новизна, однако, состояла в том, что со сцены в зрительный зал кидались бумажные цветы, что у Калхаса в глазу был монокль и что Менелай пел куплеты об «австрийских делах». Декорации по эскизам рейнгардтовской постановки в Мюнхене не могли внести ничего нового в спектакль, актерски построенный по привычным канонам исполнительства в венской оперетте. От рейнгардтовской постановки, по существу, не осталось ничего.

Разговоры о реформаторстве отцвели, не успев расцвесть. Единственным итогом их оказался, пожалуй, временный повышенный интерес к классическому репертуару, вызванный тем, что на материале «венщины» экспериментировать никто бы не решился.

Часть четвертая. Упадок оперетты в России

V. ОПЕРЕТТА ВО ВРЕМЯ ИМПЕРИАЛИСТИЧЕСКОЙ ВОЙНЫ

Начало империалистической войны застигло русский опереточный театр врасплох. Война ударила по нему со всей силой.

Оказалось, во-первых, что венский репертуар подлежит остракизму как «тевтонский». Далее обнаружилось, что оперетта, более, чем какой-либо иной жанр, в результате начавшейся войны потеряла основные зрительские кадры. И, наконец, запрещение продажи алкоголя ударило по шантану и, следовательно, лишило оперетту экономической базы.

Самый сильный удар был нанесен войной репертуару. Без преувеличения, 90 процентов шедших в русском опереточном театре произведений принадлежало перу австрийских композиторов и либреттистов. И сразу же оказалось, что все эти произведения совершенно неприемлемы и что все беды оперетты проистекают именно из-за них.

С другой стороны, шовинистический угар, которым была охвачена русская буржуазия, требовал соответствующего ответа со стороны театра. И ответ последовал почти немедленно. Русский театр наводняется мутным потоком шовинистической драматургии. Одновременно во всех концах страны ставятся совершенно макулатурные, идущие под гром царского и союзнических гимнов «Король, закон и свобода» Леонида Андреева, «Позор Германии» Мамонта Дальского, «Реймский собор» Гр. Ге и т. п.

Что могла предъявить русская оперетта в ответ на ура-патриотические требования всей буржуазной печати? Ничего, кроме привычной венской продукции, которую сейчас приходится зашифровывать, относя новые произведения на счет несуществующих авторов неведомой «нейтральной» национальности.

Однако оперетте нужно приспособиться. И чуть ли не через месяц после начала войны, как из рога изобилия, начинают сыпаться шовинистические опереточные спектакли. Это не оперетты, а наскоро изготовленные злободневные обозрения. Их, главным образом, поставляет Петроград. Пионтковская в своем театре спешно готовит обозрение «За Русь и царя», «Летний буфф» — шовинистическую стряпню Валентинова «На позициях», Палас-театр — оперетту того же Валентинова «Под шрапнелью», а наряду с ними спешно репетируются обозрение «Винтовки» и перелицованная применительно к военной тематике оперетта «Всемирный пожар». О содержании и качестве этих произведений говорить всерьез не приходится, по оценке рецензентов они сделаны «на живую нитку, с пылу с жару, по пятаку за пару». Привыкшая угождать своему зрителю оперетта и на сей раз оказалась верна себе: она с необычайной быстротой включилась в общий фронт воинствующего шовинистического театра.

Однако этот угар прошел очень скоро, и не в силу идейного разочарования, а потому, что можно было найти иные пути к дальнейшему беспечальному существованию. Можно было перетряхнуть архивы французских опереточных либретто и клавиров и попытаться отсидеться на Оффенбахе, Лекоке и третьесортных эпигонах последующего периода. Можно было, наконец, ставить и венщину, скрывая национальность авторов и переименовывая персонажей применительно к изменившейся политической карте Европы. Положительные персонажи переделывались в сербов, поляков и французов, а комик-рамоли оказывался каким-нибудь австро-венгерским магнатом, которому хронически не везет.